Кроваво-красные бисквиты

– Никита Станиславович, – позвал он исправника, – вот взгляните!

– Что? – Померанцев подошел и наклонился.

– Здесь! – Фон Шпинне ткнул длинным пальцем. – Видите?

– Да, – кивнул исправник – это скол!

– Верно, скол! Такой же здесь, и здесь, и еще на той стороне.

– Но что это значит? – исправник задавал вопрос, хотя уже знал на него ответ и не хотел в это верить.

– Это означает, что гроб уже вскрывали и, судя по сколам, не так давно, глина все сохранила.

– Но как такое могло быть! – воскликнул Померанцев. – Как такое могло произойти без моего ведома?

Фома Фомич на это восклицание ничего не сказал, только рассмеялся.

– Кто-то уже вырывал гроб и, более того, открывал его, что и нам сейчас предстоит сделать, вы готовы?

– Ну а куда деваться! – кивнул исправник. Он поднял топор, вонзил его под крышку и с силой надавил. Раздался жалобный скрип, и крышка с одной стороны приподнялась.

Землекопы стояли за кладбищенской оградой и безучастно наблюдали, как два господина орудуют топором и поднимают крышку гроба. Какое-то время осматривают содержимое, затем закрывают, вбивают на место гвозди. Потом взмахом руки зовут рабочих назад.

– Ребята! – обратился к землекопам фон Шпинне, когда они подошли к яме. – Вы же, наверное, не в первый раз могилы раскапываете?

– Нет, не впервой! – ответил ему старший.

– Ну тогда скажите мне, давно ли здесь копали? Двадцать лет назад?

– Да не так чтобы и давно, ну, может года полтора, два, самое большое три. Земля еще не уплотнилась, кто-то рыл тут до нас. Двадцать лет, это любая могила, если ее не трогать, в целину превращается, а тут трогали.

– Спасибо вам, братцы! – поблагодарил землекопов фон Шпинне. – А теперь… у вас есть ли гвозди?

– Найдем!

– Забейте еще для верности в крышку, чтобы держалась…

– Будет сделано!

– А после заройте.

Исправник полез в карман, вынул кожаный кошелек с фермуаром, раздался щелчок. Достал ассигнацию и вручил старшему.

– Когда все сделаете, позовете сторожа, пусть наведет порядок, и помалкивайте, где были и что делали.

Те заверили его в полном понимании и готовности держать рот на замке.

Когда Фома Фомич с исправником покинули кладбище и направились в сторону уездного полицейского управления, до половины пути шли молча. Начальнику сыскной вообще не хотелось говорить, а исправник все никак не мог сформулировать просьбу. Наконец решился.

– Вы, Фома Фомич, расскажете там, у себя, в Татаяре?

– Что расскажу?

– Ну, про то, что у нас тут случилось. Мне бы не хотелось…

– И что вы предлагаете?

– Может, мы договоримся с вами как-нибудь, ведь если про это никто не узнает, то никому и не будет плохо, а если узнают, то какая польза…

– Мудрено, Никита Станиславович, излагаете. Польза, вред… все это ерунда. Я никому ничего докладывать не буду. Да и зачем мне это нужно? Разве что доставить вам неприятности, но у меня, поверьте, нет подобного желания, да и дел очень много, чтобы находить время для доносов! Все это пусть будет на вашей совести…

– Пусть будет на моей совести, – мелко затряс головой исправник. – Однако… – Он потер палец о палец, намекая на мзду.

– Ничего этого не нужно! – отрезал фон Шпинне.



Глава 24 По дороге в Татаяр

Поезд, в котором ехали Фома Фомич и Кочкин, отставал от графика на целых четыре часа, поэтому летел на всех парах, минуя полустанки и маленькие станции.

– Мчимся как на литерном, – проговорил, глядя в окно на быстро меняющийся пейзаж, фон Шпинне. – Да, железная дорога – это великое дело! Не будь железной дороги, сколько бы времени нам понадобилось, чтобы добраться до Сорокопута? Никак не меньше двух суток, на лошадях, да по скверной дороге, удобств никаких, жутко даже себе представить. А раньше как-то люди ездили и ничего, добирались до места назначения.

Начальник сыскной рассуждал о преимуществах железных дорог, расхваливая их и так и эдак. Это было верным признаком, что устал он размышлять о деле Скворчанского. Ему просто хотелось отвлечься, но не получалось, поэтому говорил о сторонних вещах, забивая себе голову ненужным. Кочкин молча слушал, кивал и был полностью согласен с тем, что железная дорога – это хорошо, а лошади – недостаточно хорошо, однако думал о другом. Он думал о том, что рассказал Фома Фомич, когда после эксгумации, на которой Меркурий не присутствовал, они встретились в гостиничном номере. Для Кочкина этот рассказ был одновременно и страшным, и странным, и вызывающим живейший интерес.

Фома Фомич сел на стул, закинул ногу на ногу и печально посмотрел на стоящего у окна Кочкина.

– Ну что? – спросил последний. – Удалось поставить точку в деле Глафиры Прудниковой?

Начальник сыскной какое-то время раздумывал, что ответить, наконец, после тяжелого вздоха, сказал:

– Удалось. Но, к сожалению, не точку, а многоточие.

– Гроб что, пустой? Или его вообще не было в могиле?

– Да нет, все на месте, и гроб, и бренные останки Прудниковой, но…

– Что? – Меркурий старался не выдавать нетерпения, но у него это плохо получалось, желваки играли на щеках, а глаза горели тлеющим, но постоянно разгорающимся огнем.

– Слухи оказались правдой, – тихо проговорил фон Шпинне.