Кровавобородый (СИ)

Создатель знает, сколько же они шли через Лихолесье, Кили сбился со счета дней, но в конце концов проклятый лес остался позади. Отряд пересек Великую реку и сошел с тракта, уводившего к северу, к перевалу Карадраса. Кили отстал от остальных, задержавшись на берегу и глядя выше по течению, туда, где виднелся контур встававшей из воды скалы. Туда орлы принесли их из огненной бури, где Торин едва не погиб. Фили потом рассказал ему, это было самое страшное, что успело с ним случиться, хуже пауков, плена и объятого драконьим огнем города: он думал, что Торин был мертв, и тогда ему пришлось бы занять его место. А брат боялся власти, Кили это знал.

Балин, помнивший эти места, вел их отряд, рассказывая шедшим рядом о прежних своих странствиях и грянувшей в долине перед Великими вратами битве, и они подолгу засиживались у костра, слушая. Случившееся в лесу и первый вместе пережитый страх сплотили их, и прежде бывшие едва знакомыми становились теперь друзьями, тянулись друг к другу. Единственным исключением неожиданно стала Нали. Раньше она частенько с прямолинейной и совершенно не игривой благодарностью принимала предложения помочь ей тяжелый мешок нести, по крутому склону взобраться, подежурить вместо нее, когда ее очередь выпадала. Теперь же парни, тропки к ней торившие, все больше ходили хмурые, а Нали отказывалась от всякой помощи, в разговорах не участвовала, даже Балина больше не слушала с прежним вниманием и стремилась быть одна. Когда она в очередной раз, на вечернем привале, устроилась одна в стороне от костров и компании, Кили попытался с ней поговорить, но на первые же его слова она бросилась в засаде ждавшим зверем, едкой и явно заранее придуманной фразой велев ему «об эльфке своей думать, а не о ней», а когда он попытался было выяснить о том, о чем вдруг с паникой задумался после рассеянно оброненного Ойном «нрав с животом вместе тяжелеет», она рассмеялась и с такой безжалостной и хлесткой насмешкой отвечала, что он попросту сбежал от нее, покрасневший и разъяренный. На следующий день она сама пришла просить прощения и была уже совсем другая, тихая и какая-то придавленная.

А спустя еще день день они вошли в долину Азанулбизара, прижженной незаживающей раной лежавшей на искрящейся вечерними росами каменной земле. Впереди поднимался вверх предвратный склон, ограненный в ступени, и темнел резной контур Великих ворот, а перед ними, пригоршней неба в каменных ладонях земли лежало озеро.

Лишь Балин и Флои видели Келед Зарам прежде, остальные ринулись было вперед, но остановились, удержанные благоговейной почтительностью, и Кили ступил на берег один.

Камень Дьюрина высился по другую сторону и не отражался в воде, синей, как небо над ними, и точно так же полной звезд. Своего отражения Кили тоже не увидел — воде не было дела до того, что он стоял на берегу. Таинственное озеро не желало быть здесь и сейчас, его звездно-водяные очи были упрямо — а может, мечтательно — обращены в былое и продолжали видеть мир тем, каким он был тогда, давно. Быть может, озеро ждало возвращения государя и лишь его лицо желало отражать… Кили смотрел в воду как заколдованный, захваченный бессвязным потоком путаных, смутных мыслей, несшим его к какому-то внятному, твердому пониманию.

— Как бы один ты ни был, ты никогда не одинок, — мягко сказал Балин, подойдя. — Великий урок всего нашего мира. Быть может, птицы с высоты его читают написанным на земле лесами и реками, потому они никогда и не сбиваются с пути.

Кили не успел ответить. Что-то переменилось вокруг, и не сразу он понял что, и первобытный ужас охватил его, когда темные воды Зеркального вдруг зажглись багровым заревом, покраснели, наливаясь кровью… Нет, светом. Он ошеломленно поднял голову.

Огненная луна восходила над горами, и свет ее тек по камням за нею алым королевским плащом, славной кровью за раненым победителем, и с неслышным шипением холодными искрами в кипящей воде звезды тонули и гасли в ее торжествующем раскаленном сиянии.

— Идем, — хрипло выдохнул Кили, завороженно глядя в небо, и обернулся к своим спутникам. — Идем, к воротам!

***

Шла и шла тысячами ног втоптанная в камень тропа, и во все стороны затопила глаза снежная, горная, жесткая белизна. Тауриэль не оглядывалась, не знала, как высоко уже поднялась, да и вперед тоже не смотрела, не поднимая глаз от земли под ногами. Снег укрывал Мглистые горы, и шаги ее тянули по нему тонкие полосы еле вмятых в белое крошево следов. Ветер загнанной птичьей стаей метался меж отрогами, свирепо и остро крича над белым изломанным простором под его призрачными крылами, и закат алым кровавил иссеченные склоны. Жестокий Карадрас жесток был и к себе. Кроме ветра нечего было услышать здесь, единственная жизнь здесь была ее собственной, и Тауриэль слушала невольно, и ей чудился голос в этом ледяном свисте, и она пыталась, да не могла разобрать слова.