Кровавое приданое

– Были и другие, – произнес ты в конце концов.

Эти слова пронзили меня, как электрический разряд. Я сама видела доказательства твоих прошлых любовных похождений, но услышать это из твоих уст… Мне было дурно – не от любви, а от того, как долго и как много ты от меня скрывал.

– Что с ними случилось? – спросила я. В горле пересохло. Если уж я зашла так далеко, не было смысла удерживать внутри вопрос, который изводил меня ночами. Нельзя было отменить уже сказанное, и я бы вечно ненавидела себя, закончи я этот разговор сейчас. – Где они сейчас?

– Сбежали или умерли, – сказал ты, опасно сверкая глазами. Твои руки все еще лежали на груди, как у ребенка, которого отчитывает гувернантка, но челюсть была сжата, как у воина, готового нанести удар. Меня всегда поражала твоя способность одновременно изображать из себя и жертву, и агрессора.

– Кто их убил? – спросила я почти что шепотом. На долгое мгновение воцарилась тишина, которую нарушало только добросовестное тиканье немецких часов в гостиной.

Ты широкими шагами пересек комнату, и на одно ужасное, невозможное мгновение я подумала, что ты меня ударишь. Но вместо этого ты опустился на одно колено, взял мою уколотую руку в свою и вперился в меня своим самым тяжелым взглядом.

– Ты юна и не знаешь, что такое любовь. Любовь – это насилие, моя дорогая; буря, которая раскалывает твой мир на части. Чаще всего все заканчивается трагедией, но мы продолжаем любить в надежде, что на этот раз все будет по-другому. На этот раз возлюбленный поймет нас. Не попытается вырваться из наших объятий и не обрушит на нас свое недовольство.

Ты поднес мой большой палец ко рту и высосал кровь нежно, как мать, которая решила перевязать своему малышу ушибленное колено.

– Любовь превращает нас в чудовищ, Констанца, и не все из нас способны быть чудовищами. Другие мои любовники обезумели, поносили меня и отвергали мои чувства, подвергали наши жизни опасности, соглашаясь по глупости на свидания с людьми, они предавали мое доверие. Их пришлось усыпить, любовь моя, – как лошадь со сломанной ногой. Из чистого милосердия. Я клянусь тебе. Понимаешь?

Я медленно кивнула. Тело онемело и казалось каменным. Я едва дышала. Усыпить, так ты сказал. Словно животное.

Ты заправил мне за ухо прядь волос и разгладил пальцем беспокойную морщинку между бровями – изменил мое лицо так, как тебе больше нравилось.

Потом взял меня за подбородок и сжал так сильно, что у меня на глазах выступили слезы.

– Отлично, – произнес ты неожиданно мрачным тоном. – А теперь прочь из моей комнаты.

Разговор был окончен. Ты оставил меня одну в гостиной, потрясенную, готовую расплакаться. Я прижала руку ко рту, чтобы подавить крик ужаса. Тогда я действительно осознала, что попала в твою ловушку и все розовые мечты о побеге были лишь полетом фантазии. Если я сбегу, ты выследишь меня и сделаешь то же, что и с другими мужьями и женами. Я содрогнулась от этой мысли, готовая вот-вот разрыдаться.

Ты приковал меня к себе железными цепями, как и мою милую Магдалену. У меня не было шанса ускользнуть, не навлекая на нее твоего гнева, и потому я решила остаться. Смотреть, слушать и терпеливо дожидаться идеального момента, когда мы с Магдаленой обе сможем вздохнуть свободно.

Вскоре после этого ты увез нас из Берлина, словно продолжительный недуг Магдалены отравил собой весь город. Она сидела на диване и смотрела в окно, бледная и изнуренная, когда ты приказал с максимальной тщательностью упаковать все вещи в доме. Я бессильно заламывала руки, ты размышлял, а Магдалена изнывала от тоски, пока незнакомые люди снимали со стен мои картины. Я понятия не имела, чем вам помочь. Лучшим решением было каждый день тихонько заползать в кровать к впавшей в практически коматозное состояние Магдалене и пару часов лежать, уткнувшись в нее носом, сидеть с тобой, пока ты не просмотришь утренние новости, и слушать, как ты зачитываешь интересные заголовки. Ни у одного из вас мои утешения не вызывали даже улыбки. А потому я научилась довольствоваться собственной компанией и перестала пытаться развеять плохое настроение Магдалены. Врач, которого ты для нее нанял, сказал, что она страдает от болезни. От женской истерии, приводящей к апатии и тоске.

Я предполагала, что все гораздо проще. Думала, что она просто слабеет – так увядают и умирают цветы, лишенные солнечного света. Главным для Магдалены была ее свобода, и когда эту свободу у нее отняли, жизнь потеряла свой блеск.

Ты бы никогда не подарил Магдалене ее обожаемую свободу, ведь позволив ей разгуливать в одиночку, ты бы перечеркнул распорядок жизни, который ты нам с ней уготовил. Зато тебе удалось на время подстегнуть ее радость – и выбрал для этого столь действенное средство, что оно могло бы сравниться своей силой с солнечным светом или возможностью свободно дышать, которыми она ради тебя пожертвовала. То была сила чистой, безудержной радости.

Я бы никогда не подумала, что для ее обретения придется проделать долгий путь до самой укрытой снегами России.

Часть третья