Кровавый Дунай

— Он, прежде всего, злопамятный. В Банской мы его выставили дурачком деревенским, вот он сейчас и отыгрывается… Но посмотрим, сколько ему это представление получится играть. Рано или поздно, но оно закончится…

Но представление не закончилось и на десятый день пребывания группы Савушкина в плену у СМЕРШа восемнадцатого гвардейского стрелкового корпуса. Их кормили, выводили на пару часов во двор — где кто-то из них рубил на дрова акации и каштаны, кто-то мастерил табуретки — в штабе было очень туго с мебелью, а кто-то — а именно, капитан Савушкин — вытачивал с помощью армейского складного ножа столовые приборы; ложки у него получались практически идеальными, а вот над вилками надо было ещё поработать… Вот только конца и краю этому времяпрепровождению не наблюдалось.

Но девятнадцатого января их не вывели во двор — более того, на настойчивый стук в дверь никто не явился ни через две, ни через десять минут. Не было не только дежурного сержанта — исчез даже вечный часовой Грищенко, до войны бывший секретарём сельсовета в Полтавской области, на второй день их заключения поделившийся этим фактом своей биографии с арестантами и чрезвычайно им гордившийся.

После безуспешных попыток вызвать хоть какое-то должностное лицо СМЕРШа восемнадцатого корпуса — Савушкин, почесав затылок, покачал головой и промолвил:

— Что-то очень важное случилось. Неспроста эта тишина…

Костенко, хмыкнув, произнёс:

— Може, война скинчилась? Ну, не вся, тильки туточки, в Будапеште?

Котёночкин пожал плечами.

— Во всём вряд ли, а в Пеште — запросто. Когда нас в плен взяли — гарнизон Пешта уже на ладан дышал, одной кониной пробавлялись…

— В Буду ушли. Три моста исправных. — Буркнул Некрасов.

Тут по лестнице загрохотали сапоги, взвизгнул засов, и на пороге их камеры появился запыхавшийся лейтенант Комоедов. Стерев пот со лба, он произнёс:

— Товарищ капитан, вы по-мадьярски балакаете?

— Я — нет, а вот лейтенант, — и Савушкин кивнул на Котёночкина, — ещё и как.

— Одолжите на денёк! — И Комоедов умоляюще посмотрел на капитана.

— А что случилось?

Комоедов опешил.

— А вы не в курсе? Венгры на этой стороне сдались! Тысяч двадцать пленных сразу, сейчас пересчитывают. СМЕРШ зашивается!

— Как ты себе представляешь — подозреваемого по пятьдесят восьмой тащить на допрос пленных? Что твой Николаев скажет?

— Ничего не скажет, вроде как с грыжей в госпиталь слёг. — И Комоедов презрительно сплюнул.

Савушкин вполголоса спросил:

— А моя просьба?

— Завтра буду сопровождать в штаб фронта полковника Белу Ботонда, начальника штаба десятой пехотной, он добровольно к нам перешёл, вместе с комдивом. Его хотят допросить во фронтовом разведотделе — вот там я о вас и вспомню.

Савушкин кивнул.

— И то хлеб… — И спросил: — Мой Котёночкин тебе зачем конкретно?

— У меня в школе полторы сотни мадьярских офицеров сидят, из первой танковой, первой гусарской и десятой резервной пехотной дивизий — а даже первоначальный опрос провести некому! Ваш лейтенант их опросит, составит опросные листки, зарегистрирует — а я вам за это бочонок токайского и коробку сигар подарю! И лейтенанта от пуза накормлю — гусиной печенью! Правда, без хлеба…

— Ничего себе… Откуда такая роскошь?

— У румын моих просто нюх был на материальные ценности… Аккурат перед сменой склад нашли. Когда выводили из Будапешта[46] — весь полк сигары курил… Ну и мне в броневик погрузили чуток…Лейтенант, пошли! Не пожалеешь! Ты такого токайского в жизни не пил!

— Только офицеров допрашиваете? А солдат, унтеров?

— А, — махнул рукой Комоедов, — Не в коня корм. От них только одно слышишь — менни кеньер напонта? то бишь, сколько хлеба в день будут выдавать в плену — и больше их ничего не интересует… Когда брали по два-три десятка человек в день — опрашивали, а сейчас — ну куда… До полковников иногда руки не доходят…

— Так а сколько хлеба-то? — вполголоса поинтересовался Некрасов.

— По второй норме. Как для тыловых частей Красной армии. А то ты не знаешь… Чёрного — шестьсот, картошки — шестьсот, мясо, или лярд, или смалец, что уж там тыловики подгонят — по сорок грамм, селёдки и круп по сто, ну и сахара по двадцать грамм. Не зажируешь…

— Нашим в плену они по черпаку баланды в день отмеривали… А мы им сахар, смалец… Хлеба по шестьсот…

Комоедов строго посмотрел на снайпера.

— Так на то мы и Красная армия. Голодом морить людей не приучены. Не фашисты…

Савушкин остановил рукой разгорячённого особиста.

— Погоди, Комоедов, не заводись. Так ты говоришь, венгерский гарнизон Пешта сдался. А немцы куда делись? Их тут густо было…

Лейтенант СМЕРШа махнул рукой.

— Кто уцелел — последние три дня мы их плотно артиллерией проредили — те удрали. В Буду. И мосты за собой взорвали. А мадьяры дальше воевать не захотели, уходить, в смысле, на ту сторону — и сдались…

У Савушкина нехорошо сжалось сердце.

— Мосты взорвали?

Комоедов беспечно бросил:

— Наглухо! Центральные опоры! Всё в Дунай ухнуло!

Савушкин, тяжело вздохнув, произнёс:

— А вот это уже по-настоящему скверно… Это не какие-то нафталиновые князья с графьями. — Помолчав, добавил: — Бери лейтенанта. Володя, ты ж не возражаешь?