Кровавый скипетр

Вскоре спустился Алексей – ни кровинки в вытянутом скуластом лице, глаза опущены. Сзади него стоял и брат Данилка, как необходимая поддержка. Мефодий, стоя поодаль, подмигнул, стараясь подбодрить воспитанника. Невеста покрылась жарким румянцем, а Алексей чувствовал на себе пристальные взгляды ее родителей, и оттого еще сильнее забилось сердце. Далее благословляли их иконами и хлебом, после в церковь, и за все время это ни один мускул не дрогнул на понуром лице Алешки.

За столом угощений и питья было не сосчитать. Тут пришлось молодым впервые поцеловаться по настоянию многочисленных гостей. Поцелуй жениха был сухой и холодный, и Настасья вскоре уже сама сидела, понуро опустив голову.

В холодной нетопленной горнице оставили молодых, и сидели они друг перед другом, не зная, что молвить и что содеять.

– Не по нраву пришлась? – осторожно вопросила невеста, жалобно взглянув на Алексея. Он же не ведал, куда ему деться, что ответить. Девка была добрая, таких еще поискать, но не чувствовал Алексей к ней тепла, словно сомневался в том, а нужен ли вообще ему брак. Чуяло сердце его, что рожден он для более великих свершений, чем с женой в тереме просиживать да детям сопливым носы подтирать.

– Что ты, – соврал он и только приблизил к ее лицу руку, дабы погладить, Настасья тут же схватила его длань и поднесла к плотно сжатым губам, зажмурилась, и слезы потекли по ее набеленному лицу.

– Скоро будить придут, надобно бы… – начал Алексей, и Настасья тут же принялась расстегивать пуговицы на своем свадебном наряде.

Когда все было содеяно, и Настасья, умиротворенно улыбаясь, лежала на его груди, Алексею вовсе хотелось покинуть дом, отправиться обратно в Москву, к государю, да так хотелось, словно в ледяную прорубь его окунули, и теперь надобно вылезти, дабы согреться и не сдохнуть от холода!

На следующий день он уже засобирался в столицу, мол, служба не ждет. Мать так и ахнула, отец подозрительно прищурился, а Настасья и вовсе поникла, опустив глаза.

– Что ж, служба есть служба, – заключил Федор Григорьевич и обратился к жене, словно прерывая воцарившуюся в доме неловкость, – давай вели на стол подавать!

Мефодий сам загружал возок вещами, пока Алексей прощался с семьей. Обнял и расцеловал мать и отца, с Данилкой прощаться не стал, мол, скоро свидимся. Понурую Настасью привлек к себе, сухо поцеловал в щеку и отстранился прочь, словно ужаленный. Когда подходил к возку, Мефодий обнял его и прошептал на ухо:

– Не глупи, девку не обижай! Жена ведь твоя! Слюбится!

Алексей оставил без ответа это напутствие. Возок тронулся, и он даже оглядываться не стал. Все дальше родные поля и леса, и чем ближе Москва, тем свободнее дышится, и кажется теперь, будто все, что случилось с ним, дурной сон. А затем вдруг накрыла неимоверная тоска. Жаль стало эту девку! Нет, не полюбит он ее! Детей родит, и то ладно. Глядишь, может, помрет от родильной горячки (мысль потом эту со стыдом отогнал).

Вскоре впереди появился Кремль, и Адашеву стало намного спокойнее, словно эти крепкие стены могли защитить Алексея от вдруг опротивевшего ему мира.

* * *

Уже целое лето юный государь Иоанн Васильевич был с войском под Коломной, ожидая нашествия крымского хана. Но ждал напрасно – как только хану стало известно о прибытии великого князя с войсками для обороны, то тут же велел поход отменить, не решившись на крупное сражение. Однако в русском лагере об этом не знали и потому продолжали стоять.

Рядом с Иоанном в лагере был воевода Иван Иванович Кубенский. Всю свою жизнь он верно служил отцу и матери юного государя и теперь, благодаря стараниям своего друга Воронцова, также получил расположение Иоанна. По матери он был внуком Ивана Великого, а значит, приходился сродным братом государю. Теперь, когда Шуйские отошли от дел, он возглавил Боярскую думу. Глинские с опаской поглядывали на популярного в войсках и Москве воеводу. Было понятно, что если их соперникам потребуется собрать мятежное войско, то для Кубенского это не составит труда. Нет, никто не строил заговоры против Глинских, и у Воронцова не было намерений обрушить на опекунов великого князя всю свою силу, но они, ближайшие родственники государя, усвоили горький урок бездействия. И выжидали…

Иоанн с пользой проводил время – пашню пахал, сеял гречиху. Нравилась эта работа юному государю, с интересом наблюдал, как пашут крестьяне, сам вставал за плуг. Бывало, так быстро шла лошадь с плугом, что дворяне и бояре, окружавшие великого князя, не поспевали за ним. Радовался Иоанн, глядя, как ковыляют они по вспаханной земле, смеялся над ними, вытирая с лица струившийся пот.

– Сколько силушки-то в тебе, государь, – говаривал вездесущий Федор Воронцов. – Столько перепахал! Силен! Весь в деда своего, государя Иоанна Великого!

– До великого мне еще пахать и пахать, – отшутился юный государь без улыбки на лице.