Кровавый след бога майя

— Но я не понимаю, к чему такая спешка? У детей не закончился еще учебный год, меня с работы не отпустят. И потом, что это за город такой? Зачем туда ехать?

— Лиза, я уже тысячу раз объяснял. Война начнется, когда распустится свежая зелень. И тогда все — хаос, смерть! Если вы немедленно не уедете, потом будет уже не спастись, как ты не понимаешь?

За окнами стоял прозрачный апрель — с ледяной корочкой по утрам, веселой солнечной капелью и ни с чем не сравнимым запахом пробуждающейся земли.

Николай больше не работал на бойне, Ах Пуч теперь удовлетворялся крысами. В редких случаях, когда он чувствовал, что деспот начинает испытывать недовольство, он отлавливал бродячего пса. В дом животных не приносил — обзавелся ключом от подвала и там по ночам вершил кровавые обряды. Ни один человек от его руки больше не пострадал.

Жизнь в стране обрела относительную законченность, и Николай научился существовать в новых условиях, и существовать весьма успешно.

Университет разросся, появились новые факультеты и кафедры. Теперь он мог занять достойное место в рядах профессуры. Вдобавок к основной нагрузке он читал просветительские лекции, писал статьи для журналов. Друзей по-прежнему не было, в них он не нуждался, да и побаивался сближаться с кем бы то ни было — вдруг проснется слепая сила, и он, слабый раб ее, не устоит? Нет-нет, никаких друзей. И гостей не стоит принимать, ни к чему. В доме коллекция, а такие вещи обнародовать не следует. Зависть разрушительна, ее даже майяские боги не одолеют.

Да и не о том сейчас нужно было беспокоиться. Николай повернулся к жене, взял себя в руки и постарался быть как можно более убедительным.

— Родная моя, поверь мне, уехать необходимо. Ты должна спастись, спасти наших детей. Выжить в Ленинграде вы не сможете, этот город возьмет в тиски смерть.

— Но как же ты? Почему ты не едешь? Коля, я не поеду одна! Или мы едем вместе, или вместе остаемся.

— Нет, я не могу, ты знаешь. Это огромный риск. К тому же коллекция — я не могу ее бросить. Погибнут бесценные шедевры. А везти все с собой тоже невозможно. Но со мной все будет в порядке, Ах Пуч защитит. Ему здесь понравится. Смерть, так много смерти будет вокруг. Женщины, дети, мужчины, старики, взрывы, пепелища. — Он погружался в транс: черты лица заострились, губы стали уже и неприятно подогнулись, обнажив десна, улыбка напоминала оскал зверя.

— Коля! Коля, очнись! — Лиза трясла его за плечи, гладила по лицу, целовала.

Он пришел в себя, огляделся, будто проверяя, где он, и твердо закончил:

— Вы едете в Куйбышев.

— Так далеко? Почему так далеко?

— Просто поверь, что так надо.

Но уехали они только первого июня. Николай сам посадил их на поезд. Дети ничего не понимали. Почему на каникулы они едут в далекий незнакомый Куйбышев? Не в Ялту, не в Одессу, где тепло и можно купаться? Зачем берут с собой теплые вещи, книги, одеяла и еще много чего?

— Так надо, — повторял отец. — Когда приедете, мама все объяснит.

Лишь бы доехали, лишь бы успели. Весь последний месяц с тех пор, как Ленинград оделся свежей зеленью, он не находил себе места. Это была та самая зелень из видений, преследовавших его с Рождества. Каждый день он ждал страшной вести. Но все было спокойно. По радио звучали марши, спешили по улицам румяные девушки и спортивного сложения юноши, играла ребятня в скверах, шумели кронами липы и клены, голубело высокое небо.

И Лиза с детьми успели.

В Куйбышеве она сняла две комнаты в крепком доме недалеко от центра — все как он наказывал. Даже устроилась временно на работу в местный театр, ее как ленинградку с удовольствием взяли в литературный отдел. И здесь грянула война.

Николай был спокоен: семья в безопасности. Жаль, что Аня с мужем и детьми и Миша остались в Ленинграде, но на них он повлиять никак не может. Теперь они сами отвечают за свою судьбу.

Все сбережения еще до Лизиного отъезда он обратил в золотые безделушки, которые жена при случае сможет продать или обменять на еду, лекарства, одежду, дрова. А он выживет, определенно выживет. Он бродил по опустевшей квартире и чувствовал прилив какого-то злобного веселья.

Двадцать второго июня, когда все сознательные советские граждане отправились на призывные пункты, Николай открыл глаза в больничной палате. Накануне днем он вышел из Публичной библиотеки, где работал над докторской. Зашел в булочную, заодно купил в Елисеевском двести граммов «Краковской» колбасы. После Лизиного отъезда он предпочитал питаться в университетской столовой, а вечером просто пил чай с сыром или колбасой. У двери гастронома он остановился, раздумывая, не пройтись ли пешком. Решил, что погода располагает, шагнул с тротуара под колеса отъезжающего автобуса… Визг тормозов, крик какой-то гражданки, свистки милиционера, резкая боль — это все, что он запомнил. Остальное рассказали в больнице: сложный перелом со смещением, семь недель в гипсе.

Ему было всего сорок два, он был здоров и не принадлежал к ценным для страны кадрам. Гибель под фашистскими пулями казалась неизбежной. Но майяские боги миловали. Пока он встанет на ноги — много воды утечет.