Круглая молния

Фрося и рот раскрыла, ушам своим не поверила.

— Это ж кто сказал? Ты, Юлька?

— Нет, мам, не я.

— Гаврош, ты?

— Не-а.

— Неужто Оксанка? Заговорила! Ах ты, моя ясынька! Ах ты, моя разумница! Заговорила!

Но Оксанка, сказав про овсы, опять замолчала — на целый год. Фрося и так к ней и эдак — молчит. И лишь недавно, когда Василий ввалился в избу в обнимку с «блондинкой», Оксанка посмотрела на него и сказала:

— Смотри, папань, допьешься до чертиков.

— До каких чертиков? — удивился тот.

— До зелененьких.

— А ты откуда знаешь, что они зелененькие? — еще больше удивился отец.

— Знаю, — отрезала Оксанка и снова замолчала.

После этого Фрося стала прямо-таки бояться своей меньшой: что она еще скажет? И когда?

В доме все было чисто убрано — Юленька, как всегда, постаралась.

— Мам, садись есть, — пригласила она, — я овсяный кисель сварила.

Фрося оглядела избу, метнула взгляд на печку.

— Отец где?

Гаврош только рукой махнул, дескать, где ему быть — в сельмаге, а Юля разъяснение сделала:

— Гераська Глумной приезжал, вместе на мотоцикле уехали.

— Нашел дружка…

Глумной было прозвищем, а не фамилией, потому что и вправду был он глумным: носился на своем мотоцикле как заведенный и всегда под хмельком. Брат у него работал в районном центре милиционером, вот потому этот Глумной никого и не боялся, летал напролом. Все шофера, кто знал его, сами отворачивали, а кто не знал… Три раза попадал Гераська в аварии, но оставался живым.

— Я везучий, даже не ранетый, — хвастался Глумной и отправлялся покупать новый мотоцикл, — все равно однова живем!

Гераська холостяковал, хотя был уже в годах, а свою холостую жизнь объяснял тем, что долгое время работал на птицефабрике.

— Бывало, хоть как хочешь вымоешься, три раза в бане пропаришься, а как к девушке подойдешь, она и нос в сторону, куриным пометом пахнет! Одеколона целый флакон на себя вылью, иду на свиданку, как сад в цвету, а девки все равно врассыпную.

Вот с этим-то Глумным и завел дружбу Василий.

Юля, заметив, что мать нахмурилась, подошла к ней, обняла, стала щекотать за ухом:

— Ты чего, мам, такая невеселая?

— Да вот, дети, хочу посоветоваться с вами, — сказала Фрося, — сами видите, какой у вас отец — ни поговорить с ним, не раздуматься. Так что давайте без него решать. Хотите вы переезжать на центральную усадьбу или же нет?

— Я не хочу, — тут же отозвался Гаврош, — мне и тут хорошо.

— А ты, дочунь?

Та не ответила, но Фрося уловила радостный блеск а ее глазах. Правда, Юля тут же и притушила этот блеск.

— Как хочешь ты, мам. А ты, я знаю, не хочешь.

Оксанка лежала на печке, держа в руках книжку, хотя никто так и не знал: умеет она читать или нет.

— А ты чего молчишь, разумница? — крикнула на нее Фрося. — Присоветовала бы матери!

Оксанка лишь засмеялась в ответ, но так горько, будто заплакала.

— Вот и поговорили… — Фрося посмотрела за окно на крутой изгиб реки, вздохнула: — А как соловьи поют! В поселке уж не услышишь!

— Зато там два раза в неделю кино и танцы, — возразила Юля.

— Ну, тебе еще рано по танцам бегать! Невеста без места! — в сердцах прикрикнула на нее Фрося и пошла загонять на ночь корову.

Корова комолая, потому и звать ее Комелюшкой. Когда деревня была еще деревней, в поле выгоняли коров сорок, но и тогда Комелюшка почему-то норовила отстать от стада. Поэтому и теперь она не скучала. Барыней паслась по заливным приречным лугам. Когда же наступала пора дойки, она сама возвращалась домой. Если ее в это время никто не встречал, она принималась жалостливо и тоскливо мычать.

— Комелюшка ты моя, — погладила ее по гладко лоснящейся спине Фрося. — Нагулялась? А молочка много ли принесла?

И заплакала.

Комелюшка уткнулась мордой в плечо хозяйки, тоже затихла.

Так бы они и стояли и плакали обе, если б не пес Лохмач: кинулся в ноги Фросе, заскулил, как кутенок.

Садясь под корову, Фрося крикнула в окно сыну:

— Гаврош, собаку накорми!

— Я ей кость давал!

— Кость — разве еда? Супу налей да хлебца покроши.

— Ладно, только планер пущу.

— Все на свете забыл из-за своих планеров. В летчики все равно не пущу, так и знай.

— Я в летчики и не собираюсь. В конструкторы пойду.

— Ой, батюшки светы, что, стервенок, выдумал. Я тебе покажу конструкторы! Я тебе покажу!

Но Гаврош уже не слышал — умчался на горушку с планером под мышкой.

На улице завечерело, и тихо стало кругом, лишь капал в подвешенную банку березовый сок: плюм, плюм, плюм, и снова с промежутком — плюм.

«А не больно ей, березке-то? — подумала Фрося, моя на крыльце ноги. — Ведь не скажет…»

Соловьев тоже не было слышно. Они на рассвете поют, когда напьются росы с листа. Прочистят горлышко и запоют.

Уже ложась спать, Фрося вспомнила, что не зашла к бабке Анисье.

— Юля, ты к Анисье не наведывалась?

— Я наведывался, — отозвался от телевизора Гаврош, — дров наколол.

— Молодец, сынок. Прости, что я тебя ругала.

Заснула она быстро и ничего во сне не видела, а может, забыла. Прокричал петух во дворе — вот и вставать пора, а ей показалось, она только что легла.