Круглая Радуга (ЛП)

Она тут проездом: одна из миллиона утративших корни. В поисках своей дочери, Бианки, движется на восток в Свинемюнде, если Русские и Поляки пропустят. Завернула в Нойбабелсберг ради сентиментальных воспоминаний—столько лет не видала старые студии. В двадцатые и тридцатые она работала киноактрисой, в Темплхофе и Штаакене тоже, но здесь всегда было её самое любимое место. Тут ею руководил великий Герхардт фон Гёль в завуалированно порнографичных фильмах ужасов: «Я знала, что он гений, с самого начала. И сама была всего лишь его произведением». Никогда на уровне звёзд, признаёт она сразу, не Дитрих, ни соблазнительница `a la Бригитта Хелм. Но передавала любой штрих, который они от неё хотели, впрочем—(Слотроп: «Они?» Эрдман: «Ну не знаю...» ), её называли анти-Дитрих: не пагуба мужчин, а кукла—утомлённая, покорная... – «Я смотрела все наши фильмы»,– вспоминает она,– «некоторые по шесть-семь раз. В них я нигде не двигалась. Даже моё лицо. Ах, эти долгие, долгие подёрнутые кисеёй ближние планы… это мог быть один и тот же кадр, снова и снова. Даже убегая—за мною всегда кто-то гнался, чудовища, безумцы, преступники—я всё же оставалась такой»—взблеск браслетов—«флегматичной… такой монументальной. Если без погони, то меня обычно раздевали, или привязывали к чему-нибудь. Пойдём. Я тебе покажу» Ведёт теперь Слотропа к тому, что осталось от камеры пыток, деревянные зубья повыбиты из колеса дыбы, кирпичная кладка из штукатурки изъедена, осыпается, взбивая пыль, мёртвые факелы холодны, перекосились в своих бра. Она пускает деревянную цепи, почти вся серебристая краска облезла, скользить со стуком меж её пальцев в перчатках из шкуры козлёнка: «Это был павильон для Alpdr"ucken. Герхардт в те дни всё ещё стоял за экстра освещение». Серебристо-серый собирается в крохотных морщинках её перчаток, когда она стряхивает пыль с дыбы и ложится на неё: «Вот так»,– вскинув руки настаивает, чтобы он закрепил жестяные манжеты кандалов на её запястья и лодыжки: «Свет направлялся сверху и снизу одновременно, так что у каждого появлялись две тени: Каин и Абель, говорил нам Герхард. Это было зенитом в периоде его символизма. Позднее он начал использовать более естественный свет, больше снимать на природе».– Они ездили в Париж, Вену. На Херенхимзее в Баварских Альпах. Фон Гёль мечтал сделать фильм о Людвиге II. Его чуть  не занесли было  в чёрные списки за это. Считалось непатриотичным говорить, что правитель Германии может быть сумасшедшим. Но та позолота, зеркала, мили орнаментов Барокко малость сдвинули и самого фон Гёля. Особенно те длинные коридоры... «Коридорная метафизика», так у Французов называется такой сдвиг. Давние коридорные эксперты начнут с нежностью похихикивать при описании, как фон Гёль, долго после того как закончится плёнка, будет всё так же ехать с камерой и одурелой улыбкой на лице вдоль золочёных просторов. Даже на ортохроматичной плёнке, это тепло сохранялась в чёрно-белом, хотя фильм никогда не вышел в прокат, конечно. DasW"utendReich, разве могли они стерпеть такое? Бесконечные переговоры, франтоватые коротышки с Нацистским значком на лацкане пиджака приходили один за другим, прерывая съёмки, стукаясь лицом в стену из стекла. Они согласны были на что угодно, кроме « Reich», даже на «K"onigreich», но фон Гёль стоял на своём. Он играл с огнём. Для компенсации, он тут же начал Высшее Общество, и фильм, говорят, так восхитил Геббельса, что тот смотрел его трижды, хихикая и лупя в плечо сидящего рядом, вполне возможно Адольфа Гитлера. Маргрета играла лесбианку в кафе,– «ту, которая с моноклем, её ещё в конце до смерти запорол трансвестит, помнишь?»– Тяжёлые ноги в шёлковых чулках, которые теперь лоснятся с твёрдым, станочным видом, гладкие колени скользят друг по другу, в наплывающем воспоминании, возбуждая её. Слотропа тоже. Она улыбается его вздувшейся рассохе под замшей: «Он был прекрасен. И так и так, без разницы. Ты мне его чуть-чуть напоминаешь. Особенно… эти ботинки... Высшее Общество было у нас вторым фильмом, но этот вот»– этот вот?– «Alpdr"ucken, наш первый. Я думаю Бианка от него. Она была зачата, пока мы тут снимали. Он играл Великого Инквизитора, который меня пытает. Ах, мы были Возлюбленными Reich’а—Грета Эрдман и Макс Шлепциг, Чудом Вместе—»

– Макс Шлепциг,– вторит Слотроп вылупившись,– что ты мелешь. Макс Шлепциг?

– Это не настоящее его имя. Эрдман тоже не моё. Но всё включающее в себя «Землю» было политически правильным—Земля, Поле, Народ… как бы код. Который они, присмотревшись, знали, как расшифровать... У Макса было очень Еврейское имя, Что-то-там-ский, и Герхард решил, что будет надёжнее дать ему новое имя.

– Грета, кто-то решил что надёжнее будет и мне дать имя Макс Шлепциг.– Он показывает ей пропуск выданный Кислотой Бумером.

Она уставилась, затем кратко взглянула на Слотропа. Её снова бьёт дрожь. Какая-то смесь желания и страха: «Я знала».

– Знала что?