Круглая Радуга (ЛП)

Но бремя его несчастного Берлинского «я» никак не отцеплялось. Он разговаривал с ним, слушал, проверял, но оно никак не растворялось и не уходило, торчало тут нищим у всех подъездов его жизни, вымаливая молча, взглядом, руками уверенными в своём умении вызывать чувство вины. Упорная работа в Пенемюнде и хорошая компания в таверне Герра Халингера на Ойе—всё, чтобы заполнить время до подходящей для стартов погоды—а Пёклер ещё ранимее, чем бывал когда-либо прежде. Его холодные ночи без женского тепла, игра в карты и шахматы, чисто мужские попойки, кошмары, из которых ему приходилось выныривать самому, потому что не было теперь руки потрясти его, чтоб проснулся, некому обнять, когда тени набегают на занавеску в окне—всё навалилось на него в тот ноябрь, а может он позволил, чтобы так придавило. Потому что раз или два в эфедриновых предрассветах, кивая, ja, ja, stimmt, ja, какому-то плану, что носишь не в голове, а на ней, и в состоянии почувствовать как тот скатывается, за твоё боковое зрение, покачиваясь и уравновешиваясь почти—он осознавал, что его сносит… одна видимость Пёклера погруженного в вычисления, чертежи, графы и даже конструкции, что там имелись… всякий раз как такое случалось, он впадал в панику и укрывался в редут бодрствующего Пёклера, сердце колотится, боль в руках и ногах, дыхание перехватывает тихо сказанным ххуух—Что-то пытается схватить его, что-то тут, в этих бумагах. Страх исчезновения по имени Пёклер знал, это Ракета втягивает его. Если бы только он ещё и знал, что нечто подобное такому исчезновению освободит его от одиночества и его провала, но он не был так уверен... Вот он и маялся, как сервоклапан с помехами на входном сигнале, около Нуля, между двух желаний, личной определённости и безличного спасения. Мондауген видел всё это. Он мог читать в сердце Пёклера. Из сочувствия, что ж удивляться, он не давал бесплатных советов другу. Пёклеру придётся отыскать свой собственный путь к нулевому сигналу, свой истинный курс.

К 38-му Пенемюнде сформировалось и Пёклер перебрался на сушу. С опорой на едва ли что-нибудь помимо диссертации Штодда о паровых турбинах, и полезных данных поступавших, время от времени, из университетов в Ганновере, Дармштадте, Лейпциге и Дрездене, группа по движущей силе испытывала ракетный двигатель грузоподъёмностью в 1 1/2 тонны, давлением сгорания в 10 атмосфер на длительность в 60 секунд. Они достигли конечной скорости в 1800 метров в секунду, но показатель, которого добивались, составлял 2000. Они называли это магическим числом и воспринимали это буквально. Как некоторые биржевые игроки знают когда прекратить скупку, инстинктом чувствуя не по напечатанным цифрам, но по объёму изменений, зная по первому и второму производному в собственной шкуре, когда вступить, продолжить, убраться, точно также и инженерские рефлексы постоянно настроены знать, в любой момент, что, при наличных ресурсах, возможно воплотить в рабочую конструкцию—что «достижимо». В день, когда была получена конечная 2000 м/сек, сама А4 стала достижимой. Потом подстерегала опасность соблазниться на слишком усложнённые подходы. Иммунитетом не обладал никто. Вряд ли найдётся разработчик, включая Пёклера, что не предложил хотя бы одну чудовищную приспособу, некую голову Горгоны кишащую трубами, трубками, сложными переходниками для контроля давления, соленоидами на управляющих клапанах, вспомогательными клапанами для запасных клапанов—сотни страниц по номенклатуре клапана печатались как приложения к этим диким предложениям, обещавшим, все до одного, громадный прирост давления между внутренней камерой и выходным соплом—великолепно, если тебе не слишком важно, чтоб весь тот миллион составляющих надёжно работали сообща. Но чтобы сделать двигатель, который не подведёт, которым военные смогут практически пользоваться для убийства людей, теперь вставала чисто инженерная проблема держать всё упрощённым до предела.