Круглая Радуга (ЛП)

Шли запуски модели А3, которую весельчаки-техники крестили не шампанским, а флягами жидкого кислорода. Основное внимание перемещалось с толкающей силы на управление. Телеметрия испытательных запусков оставалась весьма примитивной. Термометры и барометры запирались в водонепроницаемый отсек вместе с кинокамерой. Во время полёта камера снимала стрелки пляшущие по шкалам. После запуска плёнку проявляли и просматривали. Инженеры сидели уставясь на экран с кинофильмом про датчики. Тем временем Heinkels сбрасывали железные модели ракеты с высоты в 20000 футов. Падение снималось синетеодолитными установками Аскания с земли. На ежедневных летучках тебе прокручивали кадры начиная с высоты в 3000 футов, где модель преодолевала скорость звука. Имелась странная связь между Германским разумом и быстрым мельканием последовательных кадров создающих видимость движения, по крайней мере, на протяжении двух столетий—с Лейбница, в процессе его разработки исчисления, применявшего тот же подход для раскладки траектории полёта пушечного ядра по воздуху. И теперь Пёклеру довелось получить доказательство, что этот же технический приём продляется вне образов на плёнке, в жизнь людей.

Он вернулся к себе на закате, чересчур уставший или задумавшийся, чтобы слишком впечатляться полыхающим разноцветьем в палисадничках, ежедневными переменами очертаний Станции, даже отсутствием шума сегодня на испытательных стендах. Он вдыхал океан и мог почти представить себя кем-то живущим на морском курорте, кто редко выходит на пляж. Время от времени, вдалеке на Пенемюнде-Вест, истребитель взлетал или заходил на посадку, двигатели приглушены расстоянием до умиротворённого урчания. Играл блёстками вечерний бриз. Его не предупредили ничем помимо улыбки коллеги, что жил на пару комнатушек дальше и как раз спускался по ступеням крыльца, когда Пёклер подошёл к бараку. Он зашёл к себе в комнатку и увидел её сидящей на койке, пальцы ступней тесно сдвинуты, рядом с цветастым саквояжем из ковровой ткани, юбка натянута поверх её колен, а глаза встревоженно, фатально, смотрят ему в глаза.

– Герр Пёклер? Я ваша—

– Ильзе. Ильзе...

Он должно быть приподнял её, целовал, задвинул занавеску. Какой-то рефлекс. В её волосах была ленточка коричневого бархата. Ему волосы её помнились светлее, короче—но ведь волосы растут, темнеют. Он искоса взглянул на её лицо, вся его пустота полнилась эхом. Вакуум его жизни вот-вот разобьётся одним мощным приливом любви. Он попытался сдержать его печатями подозрения, выискивая сходства с лицом виденным им годы тому назад, поверх плеча её матери, глаза, всё ещё припухшие после сна, косят вниз поперёк спины Лени в плаще, выходящей за дверь захлопнувшуюся, казалось ему, навсегда—притворяясь, что не находит сходства. Скорее всего, притворяясь. Вправду ли это то самое лицо? Он так много утратил в нём за эти годы, из того пухлого младенческого личика не имеющего черт... Он боялся теперь даже обнять её, боялся что сердце его разорвётся. Он сказал: «Давно ты ждёшь?»

– С обеда.– Она поела в столовой. Майор Вайсман привёз её на поезде из Штеттина, и они играли в шахматы. Майор Вайсман очень долго думает и они не успели закончить игру. Майор Вайсман купил ей конфеты и попросил передать привет и сказать, что ему жаль, что он не может дождаться и повидать Пёклера—

Вайсман? Что всё это значило? Прерывистый пробный гнев нарастал в Пёклере. Они наверняка обо всём знали—всё это время. В его жизни не было тайн, как в этой жалкой комнате с её койкой, комодом и лампой для чтения.

Чтобы поместить между собой и этим невозможным возвращением хоть что-то, у него была лишь его ярость—предохранить его от любви, на которую он на самом деле никак не мог пойти. Ему оставалось заняться расспросами дочери. Стыд, который он чувствовал, ещё можно было как-то стерпеть, стыд и холод. Но она должно быть это почувствовала, потому что сидела теперь очень неподвижно, кроме нервных ног, голос настолько покорный, что ему не всё удавалось расслышать в её ответах.

Они прислали её сюда из какого-то места в горах, где зябко даже летом—окружённое колючей проволокой и яркие лампы горят всю ночь. Там не было мальчиков—только девочки, матери, старушки и они жили в бараках, укладывались на деревянных нарах, часто по две. У Лени всё хорошо. Иногда человек в чёрной форме приходил в барак и Мама уходила с ним, и не возвращалась несколько дней. Когда она приходила обратно, то не хотела говорить, ни даже обнять Ильзе как всегда делала. Иногда она плакала и просила Ильзе оставить её в покое. Ильзе уходила тогда играть с Йоганной и Лилли пониже соседнего барака. Они там выкопали себе тайник в земле, убрали его куклами, шляпами, платьями, туфлями, старыми бутылками, журналами с картинками, всё найдено возле колючей проволоки, куча сокровищ, так называют они эту большую свалку, что всегда дымится, день и ночь: красный жар виднеется через окно с верхних нар, где она спала с Лилли в те ночи, когда Лени не было...