Круглый дом

Тут раздался звон разбитого стекла, он тяжело осел, вздернув руки и ухватив себя за голову. Соня вытолкала его из дверного проема на пол гостиной и сказала:

– Обойди его, только осторожно, не наступи на битое стекло. Заходи, Джо!

Я вошел в спальню, и она заперла дверь.

– Залезай, – она кивнула на кровать. – И спи. А я посижу.

Она села в кресло-качалку, положив отбитое бутылочное горлышко на столик рядом. Я забрался в постель и укрылся простыней. Подушка пахла сладким гелем для волос, которым пользовался Уайти, и я ее оттолкнул и подложил под ухо локоть. Соня выключила свет, и я уставился в кромешную тьму.

– Он может там умереть, – подал я голос.

– Не умрет. Бутылка была пустая. К тому же я знаю, с какой силой его ударить.

– Небось и он говорит про тебя то же самое.

Она не ответила.

– Зачем ты ему это сказал? – спросила Соня. – Зачем ты сказал, что подарил мне эти сережки?

– Потому что фактически это я подарил.

– А, ты про деньги…

– Я же не дурак.

Соня молчала. Потом заплакала.

– Мне хотелось что-то красивое, Джо.

– И видишь, как оно вышло?

– Да.

– Все, как ты сказала. Не трогай эти деньги! И куда ты дела сережки?

– Выбросила!

– Не верю! Они же брильянтовые!

Соня ничего не ответила. Просто качалась в кресле.

* * *

На следующее утро мы с Соней уехали рано. Дядю Уайти я не видел.

– Он побродит по лесу и успокоится, – сказала она. – Не беспокойся. Теперь он долго будет паинькой. Но сегодня, наверное, тебе лучше переночевать у Клеменс.

Мы поехали в город. Без музыкального сопровождения. Я глядел в окно на придорожные канавы. Когда мы проезжали мимо дома тети Клеменс и нашего поворота, я сказал:

– Сойду тут, потому что я больше не буду работать у вас.

– Ну, дорогой, не надо! – взмолилась она. Но все-таки свернула к обочине и остановилась. Сегодня она собрала волосы в конский хвост и обвязала его зеленой ленточкой. На ней был ярко-зеленый спортивный костюм с белыми кантами, а на ногах – кроссовки на мягкой резиновой подошве. В тот день она накрасила губы сочной пунцово-красной помадой. Наверное, я смотрел на нее очень жалобно, потому что она повторила:

– Ну, дорогой, не надо!

А я думал вот о чем: если бы на моей щеке отпечатались ее сочные красные губы, отпечатались поцелуем, то превратились бы в обжигающий сгусток крови, который клеймом врезался бы в мою плоть и так и остался бы на коже черным тавром в форме женских губ. Я жалел себя. Я ведь все еще любил ее, пуще прежнего, хоть она и предала меня. В ее голубых глазах блестела хитринка.

– Перестань! Мне же нужен помощник. Ну, пожалуйста!

Но я вылез из машины и зашагал по дороге.

Дверь на кухню была открыта. Я вошел и позвал:

– Тетя Кей!

Она поднялась из погреба с банкой джема из ирги.

– Я думала, ты на работе.

– Я бросил.

– Лентяй. Тебе лучше вернуться туда.

Я печально помотал головой, стараясь не встречаться с ней глазами.

– О, они опять собачатся? Уайти взялся за старое?

– Ага.

– Тогда оставайся здесь. Можешь спать в бывшей комнате Джозефа – там теперь стоит швейная машинка, но ничего. Мушум спит в комнате Иви. Я ему там поставила раскладушку. Он не хочет спать в мягкой постели Иви.

В тот день я помогал тете Клеменс по хозяйству. У нее был чудесный огород, не хуже, чем у мамы когда-то, и сладкий горошек уже созрел. Дядя Эдвард трудился на пруду: он хотел наладить дренажную систему и очистить протоки, попутно пытаясь подсчитать количество личинок комаров, и я ему тоже помогал. Уайти куда-то задевал мой велик, но я не пошел за ним. Мы поели жареной оленины с горчицей и обжаренные луковые кольца. Их телевизор, как всегда, был в ремонте, а мастерская находилась в шестидесяти милях отсюда, и мне захотелось спать. Мушум отправился в комнату Иви, а я – в комнату Джозефа. Но стоило мне открыть дверь и увидеть швейную машинку между кроватью и длинным узким столом, заваленным катушками разноцветных ниток и кусками ткани, а еще лоскуты для одеял и обувную коробку с надписью «Молнии» и знакомую подушку для иголок в форме сердца, с той лишь разницей, что у мамы она была грязно-зеленого цвета, как я вспомнил отца, каждый вечер входящего в комнату со швейной машинкой, и то ощущение одиночества, что выползало из-под двери швейной комнаты по всему коридору и пыталось вползти в мою спальню. И я спросил у тети Клеменс:

– Как думаешь, я не потревожу Мушума, если прилягу рядом с ним?

– Он разговаривает во сне!

– Неважно.