Круглый год с литературой. Квартал третий

Она была поэтесса,
Поэтесса бальзаковских лет.
А он был просто повеса,
Курчавый и пылкий брюнет.
Повеса пришёл к поэтессе.
В полумраке дышали духи,
На софе, как в торжественной мессе,
Поэтесса гнусила стихи:
«О, сумей огнедышащей лаской
Всколыхнуть мою сонную страсть.
К пене бёдер, за алой подвязкой
Ты не бойся устами припасть!
Я свежа, как дыханье левкоя,
О, сплетём же истомности тел!…»
Продолжение было такое,
Что курчавый брюнет покраснел.
Покраснел, но оправился быстро
И подумал: была не была!
Здесь не думские речи министра,
Не слова здесь нужны, а дела…
С несдержанной силой кентавра
Поэтессу повеса привлёк,
Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!»
Охладило кипучий поток.
«Простите… – вскочил он, – вы сами…»
Но в глазах её холод и честь:
«Вы смели к порядочной даме,
Как дворник, с объятьями лезть?!»
Вот чинная Мавра. И задом
Уходит испуганный гость.
В передней растерянным взглядом
Он долго искал свою трость…
С лицом белее магнезии
Шёл с лестницы пылкий брюнет:
Не понял он новой поэзии
Поэтессы бальзаковских лет.

* * *

О Фёдоре Аркадьевиче Чапчахове рассказывали, что, когда он работал в ростовском журнале «Дон», ему предложили поучаствовать в кампании травли Пастернака, только что получившего Нобелевскую премию. Отказываться Фёдор Аркадьевич не стал. А друзьям объяснил, что Пастернака и так все клюют, кому не лень, его, чапчаховская, заметка тут погоды не сделает. А на гонорар он купит себе любимое у того же Пастернака. Скажем, его книжку «Сестра моя жизнь».

Гонорар, усмешливо закончил рассказчик, оказался повесомей: Москва, член редколлегии журнала «Октябрь», потом – «Литературной газеты».

Да, можно считать, что та статеечка в «Доне» оказалась колёсиком в продвижении Чапчахова на службе. Кому надо – заметили. Конечно, если в Москве Фёдор Аркадьевич оказался, женившись на приехавшей в командировку в Ростов сотруднице издательства «Советский писатель», то в кочетовском «Октябре» автора статьи, проклинающей Пастернака, безусловно могли оценить по достоинству.

Он пришёл к нам в «Литературную газету» после «Октября». Говорил, что поссорился с Кочетовым. Но детали не уточнял. Быстро сделался как бы адъютантом устроившего его в газету Михаила Ханаановича Синельникова, писал небольшие реплики и благодарил Синельникова за редактуру: «Блестяще, Миша! Мне прямо неудобно. Это же твоя, а не моя вещь!» Синельников довольно усмехался.

Меня и Юрия Буртина привёл в газету Владимир Карпович Железников, только что назначенный членом редколлегии, редактором отдела русской литературы. Но уже через месяц Железников подал заявление об уходе. На него наорал за что-то Чаковский, и чувствительный Владимир Карпович начальственного ора не потерпел. Ушёл, несмотря на наши настойчивые уговаривания, несмотря на уговаривание первого заместителя Чаковского Сырокомского, предложившего Железникову свои извинения за начальника.

Через некоторое время Синельникова назначили и.о. члена редколлегии, а Чапчахова и Смоляницкого его замами. Я работал у Соломона Смоляницкого, человека добродушного, когда-то служившего в «Литературке» собкором по Сибири и установившего хорошие отношения с одним из местных сибирских начальников Георгием Мокеевичем Марковым. Теперь Марков был первым секретарём всего писательского Союза, нашим непосредственным начальником, и за Смоляницким укрепилась репутация «человека Маркова». Вот почему его, еврея, никто не трогал. Ну, а Синельникова не трогали из-за его охранительной позиции. Он противостоял «Новому миру» Твардовского и всей литературе либерального направления.

В параллельном отделе литератур народов СССР место и.о. члена редколлегии занимал Ахияр Хасанович Хакимов. И вот появляется приказ Чаковского: Ахияр Хасанович утверждён полноправным членом редколлегии.

Никто не ожидал, что у Синельникова это вызовет приступ истерики. Потом выяснилось, что он решился пойти к Чаковскому по требованию оскорбившейся за него жены. Так или иначе, но он поставил ультиматум: или его вводят в редколлегию, или он уходит.