Круглый год с литературой. Квартал второй

Он, гремевший медью в своих ранних стихах: «Такая была ночь – что ни шаг, то окоп, / Вприсядку выплясывал огонь. / Подскакивал Чонгар, и ревел Перекоп, / И рушился махновский конь. / И штабы лихорадило, и штык кровенел, / И страх человеческий смолк, / Когда за полками перекрошенных тел / Наточенный катился полк» («Перекоп»), «На сером снегу волкам приманка: / Пять офицеров, консервов банка. / «Эх, шарабан мой, американка! / А я девчонка да шарлатанка!» / Стой! / Кто идет? / Кончено. Залп!» («Песня о ветре»), он, воспевавший до войны мужество храбрых, не смог вынести даже свиста реальных пуль, когда был послан фронтовой газетой написать очерк о буднях солдат. На подступах к фронту у него начался тяжёлый приступ медвежьей болезни. Врачи, обследовавшие его, сказали, что эта трусость – патологическая: лечению не поддаётся. Луговской был отправлен, кажется, в Чистополь – к писательским жёнам и детям.

Никто из моих старших товарищей, знавших Луговского, воевавших, не опровергли эту историю. Наоборот: знающие его люди это подтверждали.

6 ИЮНЯ

Семёна Петровича Бабаевского, родившегося 6 июня 1909 года, я хорошо помню в 70-годах по Дому творчества писателей в латышских Дубултах. Лауреат трёх сталинских премий, автор знаменитого при Сталине романа «Кавалер Золотой Звезды», который я читал в детстве, человек, прославившийся своими погромными выступлениям во времена борьбы с космополитизмом (то есть, с евреями), он, по-видимому, представлял пародию на себя же, тогдашнего. Маленький, лысый, как-то усохшийся, с широкими бёдрами, с писклявым бабьим голосом, с испуганными глазами он вместе со всеми садился к телевизору в холле 9 этажа, чтобы смотреть хоккейные баталии чемпионата мира или товарищеских встреч СССР-Канада, СССР-Чехословакия. Приземистая его жена обычно оставалась в номере. А его бойкому внуку, лет шести или семи, рядом с ним не сиделось, он постоянно вскакивал со своего кресла, запускал заводную машинку, которая, разогнавшись, утыкалась в чьи-нибудь ноги, или бегал сзади по длинному узкому коридору, здорово мешая своим топотом смотреть телевизор. Драматург Арбузов, как правило, занимавший лучшее место (его номер был ближе всех к телевизору), злобно оглядывался и шипел: «В чём дело?» Бабаевский испуганно втягивал голову в плечи, поднимался, клал газету на сидение, чтобы не заняли место, и пытался отловить внука. Если не получалось, уходил за женой, которая ловила мальчика, широко расставляя руки, и уносила в номер.

Мальчик однако быстро появлялся снова. Утомлённый борьбой с дедом и бабкой, он садился рядом с Бабаевским и звонким голосом возглашал: «Деда, купи мороженого!» Бабаевский делал вид, что не слышит. «Ну, деда! – продолжал вопить внук. – Купи мороженого!»

Чтобы купить ему мороженое, нужно было спуститься в лифте на первый этаж в бар. Проблемы это не доставляло: лифт был быстрый, и можно было обернуться за несколько минут.

– Да купите вы ему мороженого! – не выдерживал детских воплей кто-нибудь, чаще всего тот же Арбузов.

– Да! – возражал писклявым голосом Бабаевский, с ненавистью глядя на внука. – Ты думаешь, что мороженое денег не стоит?

– Ну, деда! – заходился внук.

Снова приходилось вставать Бабаевскому и класть на кресло газету. Он брал внука за руку, но шёл не к лифту, а в номер, из которого возвращался один, усаживаясь назад.

Но детский крик доносился из номера. Через некоторое время выходила оттуда жена Бабаевского, держа за руку внука. Бабаевский, не забывая положить в кресло газету, направлялся к ним. Порой очень неохотно запускал руку в карман пижамы и рылся в кошельке. Но чаще всего не запускал и не рылся. Внук снова водворялся в номер, а дед снова садился в кресло.

Меня эта картинка смешила, но не удивляла.

Ещё в 60-х я познакомился в другом писательском доме творчества – в подмосковной Малеевке – с домработницей Анатолия Софронова, которую он отпускал в отпуск и покупал ей эту путёвку. Родом из родных Софронову донских мест, она, помимо всего, умела хорошо готовить фирменные донские блюда, которые подавали на часто устраиваемых Софроновым с женой обедах для друзей. О щедрости Софронова ходили легенды. И домработница их подтверждала. Но прибавляла, что двух его друзей терпеть не может.

– Кого же? – спрашивал я.