Круглый стол на пятерых

— Вот судьба-то скрутила нас, доктор! В рулон скрутила, — Щапов улыбался, приплясывал, то отходил подальше, вроде рассматривал гостя, то приближался — обдавал перегаром. — Ты как гербовая бумажка в рулоне-то, а я — на гальюнный расход. Шары?

Он схватил Сашу за руку и потянул к столу. Глушко спокойно высвободился, подошел. За столом уже задымили двое, уже развернули свертки с салом и огурцами.

— Гребуешь? — спросил тот, что поменьше, глядя на Глушко жидкими глазами.

— Бросьте папиросы! — приказал Глушко. — Ребенок в доме.

Оба помедлили, но, разобрав, что к чему, примяли цигарки прямо на столе.

Игнат разлил в четыре стакана.

— Бискай! Устрица пустыни! Втяни, доктор, вовнутрь, и все преобразуется.

— Сволочь! — крикнула Микешина.

Игнат и головы не повернул, приговаривал:

— Зачихачил ты меня, доктор, А я вот добрый, выпить тебя уговариваю. Или за бригаду этого труда борешься? Вымпел хочешь заработать? Шары! Вам вымпел, а я выпил…

Качнувшись, он по-бычьи пригнул голову. Покрасневшие его глаза уставились в одну точку. Щапов запел:

А ну, подайте корешам по двести,
ведь по заливу стелется туман.
Когда стоят все тральщики на месте,
в очко играет рыжий волосан…

Глотнул полстакана, поискал руками скамейку, осел задом. Глушко, бросив взгляд на Микешину, повернулся и пошел к двери. Говорить со Щаповым не было никакого смысла. Саша злился на самого себя за то, что, поддавшись педагогическим увещеваниям, он перестал ездить по вокзалам и набивать руку на скулах подонков. «Не встречал я нигде некрасивых людей…» Черт, как тут не выругаться интеллигентному человеку!

Сзади хлопнул по столу Щапов. Саша обернулся на пороге. Верзила встал, придерживая руки в карманах, — немного выше Глушко, сухой и сутулый, голова на длинной шее ходит, прицеливается. Второй, поменьше, выкрикивал ругательства.

— Сестру мою зачихачил?! — страшно закричал Щапов. — Деток по миру пустил! И меня в дело хошь вшить?

— Вшить! Понял? — бормотал плюгавый, мотаясь головой среди стаканов.

Щапов поднялся за столом, Припадая на ногу, стал выбираться из закутка.

— Гад! — шипел он. — Бискай знаешь?

— Бискай! — пролепетал плюгавый.

Глушко вплотную шагнул к Щапову и за грудки притянул к себе:

— В другом месте я бы такому вшивцу вертлюги вывихнул!

И отпустил его, подтолкнул, обмякшего, к стене. Тот взмахнул руками, вывернулся и, теряя равновесие, ширкнул спиной по шершавому простенку.

— Без кранцев пришвартовался, — выговорил он зло и довольно спокойно. — За это, бывало, пятнадцать суток канатного ящика…

И вдруг Глушко, резко повернувшись, выбросил руку и поймал задрожавшую кисть Микешиной. Она держала утюг. От нее шарахнулся долговязый — еще минута, и тот рухнул бы с раскроенным черепом.

— Не надо, мамаша, — успокоил ее Глушко и швырнул утюг в сени.

Заорал маленький Петька. Плюгавый залез под стол, стукался головой, вопил матерно.

— Когда отрезвеете, разыщите меня, — сказал Глушко. — Тогда и потягаемся. Только прихватите с собой еще пару человек, а то вам будет трудно.

Щапов замычал, перегнулся к столу и выхватил табуретку. Она перелетела, хрястнула у печки, больно осаднив Сашино плечо. От стола, от рухнувших бутылок и стаканов хищно прыгнул долговязый и сразу же отлетел, скособочившись на чутком Сашином кулаке.

Человек в белом халате, в кармане стетофонендоскоп, в руках замерла рентгенограмма — вот он, идеальный, засахаренный по воле газет образ медика. А медик гуляет с девушкой? А как у них насчет выпить? А хирурги, верно, не боятся крови, когда дерутся? Или вообще не дерутся — гуманность не позволяет?

Не в полную силу, но так, чтобы чувствовалось, Глушко развешивал кулаки направо и налево. Щапов падал и вставал, а долговязый только гнулся, хорошо уходил, ему доставалось поменьше.

Мельком, краем глаза, когда так выходило, что надо было становиться лицом к окнам, Глушко видел, как, согнувшись на кровати и закрыв глаза руками, выла Микешина, не смотрела на них.

Кутафья, дорогая моя теща, фюфёла, чертова кукла, успокой ребенка, дай мне напоследок спокойно стукнуть твоего благоверного, твоего брюнетика.

Сволочи, я не сильно? Не хочется ломать вам ребра, я уже на примете у милиции.

Кто-то из них хорошо влепил ему по виску. В голове загудело. Удар разозлил его, но он сдержался и стал отступать к двери. Бил редко, посмеивался, отдыхал, пока те очухивались. А они наскакивали, рушили посуду и, тяжело дыша, настороженно обходили с боков. И едва они встали перед ним на одной линии, он коротко и азартно поддел Щапова. Тот лбом, как на молебне, рухнул на пол, и тогда, уже от души, Саша закатил долговязому правой. Злое, напряженное тело шмякнулось, грохнули об пол ботинки.

Он посмотрел на них молча. Сплюнуть бы — не отвел душу. И уже на пороге, пригнув голову, чтобы не удариться, Саша дернулся и почувствовал у воротника и на груди горячую свою рубашку, и увидел, что плюгавый стоит сбоку, растопырив руки, и, падая, услыхал Глушко, как через его ноги, опрокидывая все в сенях, метнулись эти…