Круглый стол на пятерых

Она суетилась, спешно ходила по хате. Проносила из-за перегородки какие-то мохры и бросала их в сени. Коротко и виновато поглядывала на него, горбилась, тяжело дышала ртом.

В нем просыпалось чувство, похожее на жалость. Беспутная, растерявшая в жизни самое дорогое, она пришла к своему закату с пульсирующей, как боль, мыслью: а что с дочкой?

В самом конце войны к Дарье Петровне, уже потерявшей мужа, неожиданно приехал капитан Микешин. Он подхватил на руки заплакавшую Аллу, кружил с ней по комнате, а когда она заснула у него на руках, рассказал о своем неудачном браке. Дарья Петровна ничего не утаила от Саши.

…Глушко уперся локтями в колени, заскрипел под ним слабый стул. Микешина, притихнув, двинулась к столу. За перегородкой суетились ходики. Кажется, дождь перестал, не слышно за окном.

— Почему вы не уйдете от Щапова? — опять спросил он без околичностей, раз уж так у него началось.

Она не ответила, стояла спиной к нему, худые лопатки двигались под халатом, лампочка насквозь просвечивала жидкие, вздыбленные платком волосы.

— Дочку посмотреть… — прошептала она.

Сейчас уже невозможно представить, какой она была в те годы, когда работала в московском архиве и познакомилась с Микешиным. К сожалению, ей везло на блондинов, а нравились брюнеты. Отчасти поэтому родившаяся дочь не соединила их с Микешиным. Он добился, чтобы его отправили на фронт, и из писем своих родителей узнал, что его жена приезжала к ним и оставила у них ребенка. Потом она работала на Краснохолмской фабрике, попалась на краже бостона, села в тюрьму. На этом Микешин потерял ее из виду. К концу войны он разыскал дочь, которую взяла Дарья Петровна. После их встречи он успел написать ей несколько писем. Апрельским днем Дарья Петровна получила извещение о гибели майора Микешина…

— Вы интересовались судьбой своего первого мужа? — не выдержал Глушко молчания.

Она едва слышно ответила:

— Святой человек был, смешной….

— Мне друзья советовали уехать, — поделился Глушко, так и не дождавшись от нее рассказа, — уехать, чтобы… все осталось по-старому.

Микешина медленно повернулась к нему. Серые усталые глаза. Она их отводит, смотрит на смятые туфли, молчит.

— …Но я считал, что скрывать не надо, это жестоко.

Она подбежала к нему, вцепилась в его плечо. Голос у нее был непривычно взволнованный, ее всю трясло.

— Зачем ты пришел, доктор? Легче похоронить, чем знать…

Он ощущал ее трясущиеся руки. Подняв голову, заметил в ее глазах слезы. Когда Глушко встал, она опять отошла к столу и отвернулась. У нее нервно вздрагивали темные морщинистые локти. И снова заворочался и закряхтел в кроватке сын.

— Мы поможем вам и Петьке, — твердо пообещал Глушко, подходя к ней, — уходите от Щапова.

Ну что ей еще сказать? Что в ней осталось живого и что еще можно оживить, прислушиваясь к этому слабому и странному пульсу материнства?

Ему самому было непонятно до конца, зачем он пришел сюда. Может, и в самом деле ничего не следовало предпринимать, оставить как есть? Щапов сейчас занят своей шкурой, ему не до шантажа. Через год, когда Алла закончит институт, они куда-нибудь уедут. Ясно, что Алла не простит эту женщину и никогда не назовет ее своей матерью. Но назовет ли она, узнав обо всем, матерью Дарью Петровну? Глушко мучила мысль, что он поступит несправедливо, если не побывает у Микешиной. Одного сознания, что Микешина при любых условиях — мать Аллы, одной этой неумолимой правды было достаточно, чтобы перечеркнуть прошлые решения, в которых было много мстительного и злого. Есть категория людей, сильных духом и телом. Им не обязательно верить в доброту. Они побеждают зло, и этого им достаточно, чтобы называть себя гуманными. А Глушко, умевшему драться со злом не хуже других, хотелось еще и в добро верить. Так думать научило его раннее сиротство.

Наконец Микешина подошла к ребенку и развернула его. Глушко потоптался на месте и услыхал хриплый голос. Or слезной его хрипоты становилось не по себе.

— Я только посмотрю на нее, доктор. Ты не хочешь, доктор. Я знаю: боишься, перепачкаю… А я все равно погляжу хоть глазком. У меня мать детей учила музыке во Мценске… Я же ее не убила, дочку, свекрови отдала. А из тюрьмы вышла, завербовалась на Урал. Сербиянка меня хиромантии научила… Пуховые платки продавала…

Ошпаренный этим бессвязным потоком слов, он не сразу услыхал за своей спиной пьяные голоса.

Щапов прислонился к косяку, щурился обрадованно. Сзади его подталкивали дружки, лезли, мокрые, на огонь и на тепло. Хозяин хромая подошел к столу и вытащил из карманов две бутылки водки. Двое вышли на свет, покладистые насчет выпить и уже пьяные. Верзила ударился о притолоку, почесал мокрое темя.

— Морской привет и даже глубже! — раскланялся Щапов, выходя на середину комнаты. — Эт-ты, брат ты мой, не разошлись в море коробки!

С мокрой одежды на пол сыпались капли. Чавкали сапоги. Двое приятелей Щапова прошли от порога, сели, бухнули ногами, качнулись на табуретках.

Микешина с остановившимися глазами замерла у перегородки, руки зябко сложила на груди. Платок съехал на затылок, глаза как будто вправились в темные круги.