Круглый стол на пятерых

А гроб уже поравнялся с ними — кузов завален цветами, из-под венков у кабины звезда выбивается. И уже плач доносился — последний, бессильный. Видно, слез не стало, а горе еще не избыто. И кто во что говорили про убийство, какое учинили над человеком.

— Пусти-ка! — крикнул шофер товарищу.

— Уже трогаются! — успел сказать товарищ, но шофер выскочил из кабины и бросился назад, к хвосту колонны. Поравнявшись с теми, кто шел первыми за гробом, он увидел, что не ошибся. Да и гроб чересчур большой, второй такой сыщи. Тогда он чувствовал себя карандухом рядом с большим доктором. Не может быть никакой ошибки.

У него вспотел лоб от страха. Обрывочные слова, какие он слышал из кабины, а еще на постое в районе, образовали сейчас жуткую догадку. Он вытер лоб. Ощутив на лице въедливую пыль, обозлился на себя за то, что не помылся под краном, как в город въезжал. И тут грянула музыка, от которой у него мурашки забегали по спине, и он совсем было уже повернул назад, но таки поймал за рукав крайнего парня, запомнил которого хорошо в тот раз.

Великанов вздрогнул от неожиданности. Именно в эту минуту он думал о том, что люди были правы, выдумав музыку на похоронах. Разрывает сердце от скорбного Шопена. Никогда не плакавшие мужчины глотают слезы. В свои двадцать пять лет мы не прожили своих двадцати пяти, и траурный марш напоминает нам об этом… И он вздрогнул от неожиданности.

— Слушайте, — дергал его за рукав парень в промасленном комбинезоне, — послушайте, как тогда получилось: это меня черт попутал. И три рубля мне без надобности были..

— Иди ты! — крикнул Великанов.

А парень семенил рядом, заглядывал в его лицо, вытирал рукавом градом кативший пот.

— А штаны эти — ну их… Я и не в обиде… На что они мне?

И только когда двинулась колонна машин, он остановился, потрогал шею, где слезный ком стоял, а потом спешно побежал назад крупной побежкой.

Карпухин с трудом вспомнил его лицо, но не до этого было, не до шофера, с которого они когда-то сняли штаны. Он проводил его глазами и увидел, что процессия проходит мимо больницы и уже поравнялась с тем недостроенным корпусом, в котором находилась их комната. Невозможно было представить, как он вернется в общежитие, где стоят пять кроватей и где круглый стол неумолимо ожидает пятерых.

Оркестр замолчал. Стало на минуту тихо. Только шаркала, вздыхала и плакала про себя длинная процессия. Приехала почти вся Сашина больница. Эти еще не выплакались, кто-то срывался и рыдал в голос.

Остановились у кладбищенских ворот. Золотарев и Великанов забрались на машину и передали Карпухину два стула. Внизу осторожно приняли гроб мужчины и поставили его на стулья. Снова грохнула медь, музыка обожгла людей. Восемь человек подняли гроб, понесли его по аллее.

Зарубин старался идти в ногу с Половцевым, косился на свое левое плечо. Траурная повязка совсем сползла, надо бы ее поправить, но вторая рука поддерживала гроб, который сильно давил на плечо. Он смотрел на повязку, свернувшуюся жгутом, она злила его. Надгробная речь, приготовленная им, в кабинете казалась ему в меру строгой и эмоциональной, но сейчас он боялся споткнуться в том месте, где говорилось, что Саша Глушко рано потерял своих родителей: здесь фраза была снабжена таким оборотиком, от которого у него самого наворачивались слезы. Он пытался в точности вспомнить эту фразу, но его смущала повязка, делавшая представителя администрации смешным в этом строгом торжестве. И еще его удивляли ребята, которые наотрез отказались от прощального слова на могиле.

У Великанова гудела голова. Ему казалось, что он ни о чем не думает. Видны ноги торжественного Зарубина. Надо подчиниться ритму качающегося гроба. Все смешалось, перепуталось. Заказать памятник Саше. Когда гроб сняли с машины, какая-то бабка хотела проститься с Сашей, профессиональная плакальщица. Теперь жизнь повернула так круто, что он не может уехать, махнув на всё.

Вот здесь лежать Саше. Высокие деревья дадут ему прохладу, а осенью усыплют его могилу желтыми звенящими листьями. Высохнут слезы, притупится боль, но и трезвым умом всегда будет чувствоваться утрата этого человека. Ни доброты его, ни молодости и силы — ничего не отдаст память друзей, не уступит времени.

На куче свежей глины сидят и курят двое с лопатами. Увидев процессию, они не спеша встают и заплевывают окурки. Оба навеселе — кто-то из больницы, чтобы все было скоро и без осложнений, дал им пузырек спирту.

Когда поставили гроб, Золотарев отошел в сторону. Он не мог смотреть на Аллу. Ее глаза продолжали недоумевать. Кажется, она до сих пор не осознала случившегося и словно просила объяснить ей.

К Золотареву подошел Карпухин, попросил закурить. Папиросу держал неумело и долго тыкался над спичкой, не мог прикурить.

Над могилой несколько слов сказал Половцев. Потом говорила врач. Женщину душили слезы, кто-то взял ее под руку и отвел подальше, за толпу.

Когда на глиняный холм поднялся Дмитрий Иванович Зарубин, к Золотареву и Карпухину подошли те двое с лопатами.