Круглый стол на пятерых

Неподалеку возле магазина продавали мебель. Прямо на тротуаре выстроились полированные столы, которые, только чуть притемнив, отражали голубое небо. Горожане приглядывались, приценивались выискивали порчу. Слабонервные охали, окружив диван-кровать неимоверного цвета. Убывала куча стульев. По улицам расползалась изящная мебель.

Дважды Глушко перехватывал такси, и оба раза шоферы отказывались везти линолеум. А грузовых не было. Глушко ругал себя, что надел белую рубашку. Сейчас взвалил бы рулон на плечо и давно отнес к матери Аллы.

— Сынок, давай пособлю! — перед ним стоял возчик. Морщинистое лицо, кнут под мышкой. Тощая лошаденка обнюхивала борт подъехавшей машины.

Саша махнул рукой. Одна лошадиная сила будет.

— Поехали!

Он шел по тротуару и улыбался. Очень важно себя убедить, что всё в порядке. И всегда для этого к твоим услугам собственная память. На дежурстве ему рассказали, как вскоре после войны в областную больницу ночью понадобилось вызвать специалиста. Машины на месте не оказалось. Лошади тоже. Единственным видом транспорта был ослик, запряженный в тележку. Послали ослика. Когда ехали назад, осел заупрямился на одной из узких улиц. Образовалась пробка. Подошедший милиционер стал интересоваться, кто едет и по каким таким надобностям. Говорят, очень развеселился милиционер, когда узнал, в чем дело. Попросил одного шофера подвезти доктора до больницы. А недавно ослика отдали в парк культуры и отдыха. Он возит детишек, а на него ходит смотреть приунывший кучер.

— К мосту поворачивай! — крикнул Глушко на перекрестке.

Что там говорить, местное начальство до сих пор не научилось уважать медицину. Один хороший медик говорил по этому случаю, что медицина — как ночной горшок: очень нужна, когда приспичит, а потом — с глаз долой. Работа у врача трудная и беспокойная. Медика только в уборной не терзают, да и то если дверь на крючке. А вот квартирой обеспечить — с этим у иного начальства туго. Приезжает после института молодой специалист в дыру, а в дыре и квартиры-то ему нет. А потом облздравотдел охает — текучка кадров.

Глушко показал кучеру:

— Давай сюда.

Старик запросил немного. Саша накинул ему сам, за то, что не хапуга. Взвалил рулон на плечо — черт с ней, с рубашкой, — и поднялся на второй этаж.

У Дарьи Петровны седые волосы аккуратно убраны под косынку. Лицо в редких оспинках.

— Здравствуйте, Дарья Петровна!

— Здравствуй, Саша! Заходи. Что это у тебя? — спросила она, когда он вошел и примостил рулон в углу.

— Это вам. Пронюхал вчера, что поступит линолеум, и вот сегодня купил. Хорошо для кухни. Я, значит, брал из расчета…

— Вот что, Саша, ты эти штучки брось! — перебила она. — Прошлый раз картинки притащил. «Эстампики»— говорит. Сказали мне, сколько стоят твои эстампики.

Саша смотрел на нее преданными глазами. Он достаточно хорошо знал эту женщину и был уверен, что даже после линолеума ему не откажут в гостеприимстве. Дарья Петровна добрая.

— Дарья Петровна, не велите казнить!

Она сняла фартук, покачала головой.

— Посудите сами, — объяснил он, — во-первых, полы плохие, а во-вторых… Вы получили телеграмму?

Женщина понятливо вздохнула («Неужели нет?»), ушла в другую комнату («Есть! Могла бы прямо с порога сказать») и уже оттуда ответила:

— Одними телеграммами и живу. Не любит она писем. Вот вчера прислала: «Выезжаю двадцать третьего» Так ведь до двадцать третьего целая вечность. Могла бы и письмишко черкнуть, про экзамены подробно написать.

Двадцать четвертого будет здесь! Он впился глазами в машинописную строчку — «Целую Аллах». Украсть, вырезать! Выменять у Дарьи Петровны на обещанье не ввязываться больше в драки! Невеста по конспиративным соображениям никогда его не целовала в письмах. Не жизнь, а сплошное воздержание!

— А ты получил что-нибудь?

— Э-э… да, — нерешительно подтвердил Саша. — Такую же бумажку. «Целую Алла».

— Целует, говоришь?

— Ага, — он набрался храбрости и выложил все: — Мы с ней решили пожениться…

Алка задала ему задачу. Скажи, говорит, сам. У меня, говорит, духу не хватает написать. А у него духу хватает? Это же не боксерский ринг. Его же никто не обучал глухой защите от женщины… От Дарьи Петровны… От будущей тещи…

Он опустил глаза. Безобразно краснеет человек: и шея, и уши, и стриженый затылок — он догадывался, что у него и затылок краснеет.

— Стало быть, решили?

О боже, как долго! Что чувствовали осужденные на смерть, если вдруг не срабатывала гильотина?

— Да, решили, — утвердил он беспечным басом.

— И ты подарочки нам носишь? — спокойно спрашивала Дарья Петровна, добрая женщина.

Он увидел в ее глазах слезы, порывисто обнял ее, стыдясь своей недавней хитрости. Разве с этим приходят к матери? И разве так все это представлялось матери?

— Ей еще целый год учиться, — тихо и бессильно сказала она.

— Как у поэта: «И учит нас с тобой любовь, и не дает учиться»? — глупея от счастья, выпалил он.

— Трудно будет вам обоим. Вместе вдвое легче и во сто раз труднее. Вот и посчитай.

Она помолчала и тихо ушла в другую комнату.