Круглый стол на пятерых

Дмитрий свернул направо. Его дом еще не покрыт кровлей, но виден издали. Улица достаточно зеленая, — правда, асфальта пока нет. Вдоль заборов куры ходят. Трава густая, хорошая, кроликов можно разводить. А у калиток, где посбиты дорожки до самой глины, детишки в классики играют. Самые бессмертные классики, сказал как-то Карпухин. Надо бы записать мыслишку, ввернуть при случае.

Федор Валентинович что-то осматривает, задрав голову. Клетчатая фуражка козырьком кверху торчит.

— А, Димка! — говорит он и протягивает руку.

— Добрый вечер!

— Спирт принес?

Дмитрий осмотрелся, никого не было.

— Не могу я, — ответил виноватым голосом. — Мы же с вами говорили на эту тему.

— «Не могу, говорили»! — передразнил Федор и напялил картуз до самых бровей. Сердито моргали рыжие ресницы. — Ты что же думаешь — я буду строить, а ты чистые руки в карманах держать? Губа толста — кишка пуста.

— Я плачу деньги, — с достоинством напомнил Дмитрий.

— А домик, по-твоему, на деньгах держится?

Зарубин не ответил. Он мог бы сказать, на чем держится домик, но ведь дядя сам поучал его, что обходить закон надо законными тропами. Так что беспокоиться не о чем.

Федор Валентинович, увидев растерянное лицо Зарубина, рассмеялся и хлопнул его по плечу:

— На энергии держится это сооружение, так-то, племяш!

Племяш облегченно вздохнул. На энергии — это хорошо. На энергии все большие дела держатся, даже если брать в мировом масштабе.

Дядя зашел в дом и через несколько минут позвал Дмитрия. Приятно пахло сыростью. Не все смогут понять, что такое сырость недостроенного дома. В обжитых домах сырость — это уже нечто другое, это, можно сказать, беда. А вот когда дом еще не выстроен, когда все впереди: и фотографии на стенах, и раскаленная дверца плиты, и пыльные банки с вареньем в кладовке, — тогда простой запах глины и струганых досок становится ароматом. Так пахнет мечта, семейное благополучие, будущие деяния. Ах, сырость — амбра для застройщика!

Вверх уходила лестница. Там, на втором этаже, будет его кабинет. Стены обрастут стеллажами. Супруги Зарубины приобретут старинные книги, которые приятно потрогать рукой, — чудные тисненые переплеты. Как-то Карпухин изрек, что старый бух лучше новых двух.

— Для укладки междуэтажных пустотных перекрытий потребовался автокран, — напомнил дядя, дергая головой и как бы настороженно прислушиваясь. — Тоже понадобились не только деньги, но и… энергия, — Федор Валентинович удовлетворенно потер руки. — А вот теперь надо доставать листовое железо на крышу.

— Да-а, — протянул Дмитрий восторженно.

— Я не прошу тебя воровать или подделать требование в аптеку, — дядя мягко дотронулся до его руки. — Попроси у любой операционной сестры. Пол-литра — чепуха для такой большой больницы. На первый раз хватит, а потом привезешь из района. Там ты сам себе хозяин. Верно говорю?

Зарубин неопределенно покашлял.

— Ладно, — решился он, в который раз мысленно переставляя по комнатам мебель. — Что-нибудь придумаем в полном соответствии с законом.

Не совсем верно, что законы везде одинаковы. В районной больнице, где он сам себе хозяин, законы как будто теряют свою категоричность, свои жесткие границы. А в городе закон опять становится самим собой.

— Ну вот и браво. Юля будет довольна! Женщинам нравятся энергичные мужчины… Замечал? — рыжие ресницы дяди хитро помаргивали, дядя остался доволен намеком.

— Не знаю, — отрезал Дмитрий. Таких штучек он не любил. Чистая совесть начинается с чистоты супружеских отношений. Только дяде об этом говорить бесполезно.

Хлопнула калитка. Федор Валентинович проворно вышел. Его низкий голос прозвучал с улицы обрадованно:

— А, Игнат, заходи!

Игнат — слесарь-водопроводчик, старый знакомый. Дядя восторгался его способностью доставать все из-под земли. Слесарь был пьян — это, к сожалению, у нужных людей случается. Не любил его Дмитрий, если уж говорить положа руку на сердце. Но в общем-то какое ему дело до морали весьма постороннего человека? Не будет же, к примеру, покупатель интересоваться, как продавец хозмага понимает обыкновенную человеческую порядочность?

Игнат легонько покачивался. Пиджак его был распахнут, замызганная тельняшка красовалась на груди.

— Эт-ты, брат ты мой, — хрипел Игнат, — куда это я газету зачихачил?

Он достал «Юманите» и сел на сваленные бревна. Строчки прыгали у него на коленках. Непонятные буквы срывались под ветром с газетных полос. Он придерживал это хозяйство рукой, вертел газету и так и сяк, пялил глаза, наконец сообразил:

— Опять разногласия, — чтоб меня на хрест закинуло!

А Федор уже все понял. Уже бутылка была изъята из запаса — буквы на этикетке черные, страшные, как на плакатах Дома санитарного просвещения. Уже и сало на дощечке на струганой нарезано, и культурные ломтики хлеба — на один жевок рабочему человеку.

— Воздух, он способствует, — обрадовался Щапов, — куда тебе — пятый океан… А в хате — вот уж не пьется, ну и не пьется! Баба таращится, и у малого, должно, живот… эт-ты… схватило.

— У какого малого? — радушно спросил Федор, чтобы хоть как-то войти в положение нужного человека.