Круглый стол на пятерых

На улице трава после ночного дождя была мокрой, носы его туфель скоро стали серыми — вода смывала крем. Чудно, он никогда на это не обращал внимания. А вчера ночью, проходя под фонарем, Андрей заметил, как новые калоши рассеивают вокруг себя бледное сияние. Безжалостно сформулировалась догадка: просто он не смотрит в глаза прохожим, опускает голову, встречая их, оттого и делает эти удивительные поэтические открытия.

Надо было выгнать Архипова, а он уцепился за свое новое оружие — спокойствие. Лучше себя не обманывать: он никогда не научится пользоваться этим оружием. Скажи лучше — испугался остаться таким, каким тебя знают и каким тебя многие не любят. Побоялся навредить себе, поспешил перевоспитаться, прикинулся вежливым и добреньким, хотя больше всего ценил в людях прямоту и бескомпромиссность.

Усмешка скользнула по его лицу. На земле нет сейчас человека, кому он был бы дорог, и если потерять еще самого себя, не быть самим собой…

— Здравствуй, Андрей Григорьевич!

Он поднял глаза. Захар Иванович, сторож маслозавода, стоял перед ним. Андрей когда-то оперировал ему грыжу. Старик лядащ и молодцеват. Лицо обомшелое от редкого бритья.

— Здравствуйте, Захар Иванович!

Золотарев хотел пройти мимо, но увидел, как старик качнулся к нему. Протянутая Захарова рука была в густой щетине. Предплечье коробили узловатые склеротические вены.

— Как жизнь? — спросил Андрей.

— Да вот, — Захар Иванович развел руками, — ни худо, ни чудо, надо б краше, да время не наше.

— Это почему же?

— Года-то какие! И опять же, какое здоровье будет: пережитков много и недостач.

— А грыжа как? — опять поинтересовался Золотарев. Он знал, что Захар давно здоров и работает: несколько раз настырный дед порывался отблагодарить доктора десятком яиц.

— Была кила, да вся поджила! — балагурил Захар Иванович. — Большая тебе благодарность, доктор. Мы про докторов, калеки да хворые, не один раз на день вспоминаем.

Золотарев потупился. Ему было стыдно сознаться, что бесхитростные слова старика трогают его до глубины души и что они подоспели в самое нужное время. А ведь признательность людей он мог чувствовать и чувствовал ежедневно, только не придавал значения словам и улыбкам и несмелым рукопожатиям.

Он хотел идти, но дед потянул его за рукав.

— А намедни прихожу это я в полуклинику: живот в аккурат пороло. Востроносенькая такая докторша прописала мне порошков. А я возьми и спроси, до коих пор пить-то, и сколь раз на день, и натощак ли? А она, глумная, смеется: «Все, говорит, едино!» Как так, говорю, едино? Ты мне скажи: сколь раз употреблять, и натощак ли, и до какого дня? А она говорит: «Ну ладно, пей, говорит, три раза в день, до еды, до самого вплоть до пятого числа, а потом снова приходи». О! — Захар поднял палец. — Выходит, я сам себе лечение схлопотал. Не нажми я на эту востроносую, так и не получил бы ничего по науке. Слыханное ли дело: пей сколько хошь, хоть до скончания века! Бабки и те порядок знают: плюнь три раза и все через левое плечо, не моги через правое! Одно слово — голова доктору нужна и твердость!

Старик засмеялся и, с почтением пожав руку хирурга, пошел дальше.

Востроносая — это Белкина. Считая себя бессильной против старческих немощей, но не слишком храбрая, чтобы признаться в этом, она, видно, прописала старику какой-нибудь безвредный витамин. Но Захар Иванович безусловно прав — голова нужна доктору и твердость.

Пройдя мимо книжного магазина, Андрей остановился у крыльца небольшого домика, у которого копошились, прятались от жары куры. Окоренное бревно лежало под окнами, наполовину утонуло в земле: много лет, видно, по вечерам сидели на нем старики.

Стукнул несколько раз в дверь и услыхал в ушах шумные приливы крови. Звякнула щеколда. Старуха Боброва, пропустив его, вдруг стала всхлипывать. Молодая стирала посреди комнаты. Скрученное жгутами белье лежало на краю скамейки. Сквозь всхлипывание бабки Андрей отчетливо услышал, как лопаются мыльные пузыри в воде: молодая перестала стирать и молча смотрела на него. Из другой комнаты выглядывала детская кроватка. И такой чистой и нетронутой была на ней подушка, что Золотареву стало страшно. Он сел у стола. Пальцы отыскали хлебный шарик и стали разминать его.

— Сейчас придет Федор, — испуганно сказала молодая Боброва, вытирая о передник дрожащие руки.

Андрей выдавил из себя:

— Я знаю, мои слова ничего не изменят и не облегчат ваше горе, но я не мог…

Он замолчал, опасаясь, что и дальше будут слова тяжелые и косные, они действительно не принесут облегчения. А для других слов он, видно, иначе устроен.

— Сейчас придет Федор, — растерянно повторила Боброва и вдруг добавила: — Лучше вам уйти. — Она приблизилась к нему на шаг и застыла с прижатыми к груди руками.

Громко запричитала бабка в чулане:

— А и на кого ж ты на-ас по-о-кинула, или жизнь тебе надоку-у-чила? Видно, сослепу смерть лютова-а-ла и расплохом взяла нашу деточку-у…

— Я не уйду! — твердо сказал Золотарев. — Не гоните меня! — попросил он тихо.

— Федор не в себе будет… Уходите! — прошептала она.