Крушение Агатона. Грендель

Я тут же повернулся и пошел прочь со всей быстротой, на какую только был способен, с колотящимся от ужаса сердцем прислушиваясь, не идут ли за мной стражники. Но никто не шел. Когда я оглянулся через плечо, они стояли в нерешительности и печально, словно крокодилы, наблюдали, как я удаляюсь. Ночью я лежал в своей хижине, не в силах пошевелить пальцем от страха и от подступающей к горлу дурноты. Однако никто так и не пришел за мной. Я счел это необычайным везением и решил незамедлительно бежать в безопасные Афины. И все же я остался в Спарте. Через три недели я вновь принялся за старое и как ни в чем не бывало пудрил людям мозги, корчил рожи и стучал костылем по мостовой. Это было своего рода болезнью. Я ничего не мог с собой поделать: как только я видел очередную нелепость, творимую спартанцами или илотами, я вдохновлялся и мной тут же овладевали шутовское отчаяние и полнейшее безразличие ко всему, кроме чудовищной тупости человеческих существ, и я набрасывался на них, не успев даже глазом моргнуть — или хохотнуть. Когда же все привыкли к моему юродству, оно сделалось безопасным. Дети начали потешаться над моими дурачествами и ходить за мной, передразнивая мою хромоту. Наконец я хоть чему-то их научил. Так, на свое горе или радость, я нашёл свою Судьбу.

Теребя лохмотья, будто пытаясь унять волнение, я подмигнул моей дражайшей Ионе.

— Ты говоришь: «Будь кем-то», — сказал я. — Но, любовь моя, как это ни прискорбно для тебя и, увы, для меня, я — Провидец Спарты. Я обзываю себя последним дураком и трусом — я и в самом деле таков. Но не только. Есть во мне еще нечто, и надо думать — лучшее. Я несу в себе абсолютную идею Отрицания. Нет, я не стану помогать тебе убивать спартанцев: со мной или без меня вы все равно потерпите неудачу, погибните, пролив море крови, как и спартанцы в конце концов потерпят неудачу и, как и все мы, погибнут и неизбежно превратятся в пищу для червей. Я же умру с определенным, хотя и бесполезным, достоинством: я ничего не упрощал.

— Напыщенный болван! — прокричала она. — Раньше ты сам первый смеялся над такими.

— Да, я напыщенный болван. Ты права! О жалкий, несчастный зверь! Как я ненавижу самого себя! — И я топнул ногой.

— О всемилостивые боги, — прошипела она, сжимая дверные брусья так, словно собиралась сорвать дверь с петель.

— Но ты же видишь, как все складывается, — мрачно сказал я. — Я умолял тебя бежать. Это был твой единственный достойный выбор, но ты отказалась, потому что решительно и бесповоротно вознамерилась убивать — чувствуя вину по отношению к Доркису или жажду мщения, или же проникнувшись идеями Фалета, или, по крайней мере, переиначив их на свой лад. Ты мыслишь, как спартанцы, — как тебе ни мерзко и ни отвратно признавать это. Тебе непременно надо покорить, уничтожить их. Я понимаю. Понимаю! Созидательное разрушение — наипервейший закон вселенной. Но я говорю вселенной: Нет. «На хуй вселенную!» — речет гневный Агатон. Начхать мне на нее. И потому я отказываюсь покидать эту камеру.

Она сжала губы и покачала головой, в глазах у нее блеснули слезы.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Ты умираешь, Агатон.

Верхогляд не отрываясь смотрел на меня. Серьезный и, как мне показалось, странно красивый, с затаенной печалью в глазах.

— Ну что ж, поцелуй меня на прощание, Иона, — сказал я. — Давай, давай! — Я криво улыбнулся и протиснул голову меж брусьев.

Она крепко зажмурилась, и я заметил, что она колеблется, не решаясь сделать какой-либо выбор. А может, ей просто был омерзителен мой запах. И все-таки она поцеловала меня. Грудь моя наполнилась болью.

— Я люблю тебя, Агатон, — сказала она.

И сразу же ушла.

Глубокая ночь, но я должен писать дальше. Времени почти не осталось.

Тюремщик окончательно сбросил маску притворного равнодушия. Он сам сообщил мне это известие. Ликург мертв.

Это случилось в Дельфах. Самоубийство. Принесши жертву Аполлону, он вопросил оракула, хороши ли его законы и в достаточной ли мере служат счастью и нравственному совершенствованию его сограждан. Оракул отвечал, что законы прекрасны и что спартанцы будут находиться на верху славы, пока останутся верными данному им государственному устройству. Липовая ретра, но не суть важно. Ликург записал этот ответ и послал его с гонцом в Спарту. Затем принес богу вторичную жертву, простился со своими друзьями и решил добровольно умереть, уморив себя голодом. Говорят, он сказал своему любимцу Алкандру, что полагает своим долгом общественного деятеля саму свою смерть обратить, если возможно, на пользу Государства. Я не уверен, намеревался ли он тем самым избавить Государство от расходов на свое питание (надеюсь, что так) или же, умерев в Дельфах, вынудить своих сограждан к бессрочному исполнению данных им законов, предварительно заставив всех поклясться выполнять их до его возвращения. Не важно. Как и следовало ожидать, никто в Спарте не смеялся. Даже я забыл посмеяться. Теперь Солон мог бы, как я полагаю, назвать Ликурга счастливейшим человеком.