Крушение Агатона. Грендель

Я бы не сказал — когда это случилось в первый раз, — что какой-то бог вселился в меня. Мне не нравится эта терминология, хотя иногда я пользуюсь ею для удобства или для запудривания мозгов. Просто мной овладело всепоглощающее чувство безграничной нелепости всего сущего. Тука оставила меня, и я выбросил ее из головы, будто ни ее красота, ни ее доброта, ни ее искусство — даже оно — не имели смысла. И когда впоследствии я слышал звуки плотской лиры, душа моя не смягчалась от музыки, но наполнялась презрением к несовершенству инструмента и манеры игры, не идущим ни в какое сравнение с мастерством Туки. Из-за какого-то скотского упрямства, из-за скотской ограниченности ума я отверг все это. И чего ради? Доркис мертв, Иона так и дышит серным дымом. А покинув опостылевший дворец, я отказался от последней возможности хоть как-то влиять на Ликурга. Если я когда-то и думал, что приехал в Спарту в поисках некоего высшего предназначения, то теперь я понимал, что все мои мечты пошли прахом. В течение нескольких месяцев после казни Доркиса я совсем опустился, испытывая при этом гордость от того, как быстро и как низко я мог пасть. Когда я стоял на вершине холма, мои лохмотья кружились на ветру, словно стайка испуганных дроздов, а вонь моя перебивала запах виноградной гнили. Всякий, кто осмеливался заговорить со мной, в ответ слышал лишь нечленораздельное бормотание, идиотские шутки, притворные стенания, самовосхваления, издевательскую лесть и в довершение всего псевдозначительное философствование, так что бедняга побыстрей обходил меня стороной, с опаской поглядывая на мой костыль.

И вот как-то раз, в самом начале мая, я наблюдал, как по главной площади города маршируют спартанцы. Начиналось введенное Ликургом празднество в честь Ортии, богини охоты, празднество, во время которого девушки танцуют нагими и поют презрительные песни про тех, кто оказался трусом, и насмешливые песни про холостяков, а также гимны, восхваляющие мясников. После чего все отправляются в храм Ортии, расположенный в горах, в двенадцати милях к северу, и там юноши подвергаются варварскому обряду бичевания. Один или два при этом умирают. Звуки солдатских флейт пронзали меня, словно приступы боли, а праздничные шлемы воинов, их раскрашенные щиты и поднятые мечи стоявших во втором ряду ярко сверкали на солнце, слепя мои глаза, словно блеск льда или снега. Они шли колонной: впереди гоплиты^{56}, бородатые, рослые, закаленные в бесчисленных войнах, за ними — молодые воины: лучники, копейщики в белых шлемах, далее отборные стражники, обнаженные и устрашающие, с короткими мечами, выставленными вперед и вверх, готовыми пропороть животы медленно плывущих в высоте облаков. Глядя на то, с какой убийственной точностью маршируют спартанцы, я вдруг вспомнил точные и быстрые, как молния, движения Тукиных пальцев, перебирающих струны арфы; и тут же я мысленным взором увидел пальцы Ионы, занятые сооружением какого-то огромного украшения. Будто во сне, я увидел подземелье, заваленное трупами, оно было просторнее, чем склеп, где я хранил свою книгу, — похоже на подземелье храма в горах. Я видел отчетливо, как при свете дня, голову Ионы на пике и смеющихся воинов. И когда это видение — или сон наяву — возникло перед моими глазами, я ощутил, что мной овладело нечто небывалое — ярость столь отчаянная и самозабвенная, что даже моя природная трусость исчезла. Я чувствовал, как глаза мои расширяются, а губы начинают дрожать. Затем внезапно, будто тоже во сне, я увидел себя, величественно шагающего рядом с колоннами воинов и насвистывающего в лад с их флейтами. Никто, разумеется, не смеялся. Ирены, идущие впереди отрядов, оглядывались на меня, ошарашенные, не зная, что делать, поскольку на этот счет не существовало никаких правил. Зрители тоже таращились на меня: одни — сурово хмуря брови, другие — свирепо и возмущенно. Я передразнивал их суровые и возмущенные взгляды. Мы дошли до угла, где на широких каменных ступенях величественного здания коллегии эфоров сидели молодые илоты, которые, завидя меня, весело захохотали. Я тоже показал на них пальцем и захохотал. Но вот перед главными воротами царского дворца процессия остановилась. Цари вышли на площадь: Архелай — как обычно строгий, изнеженно-вальяжный, и Харилай — рассеянный, с несчастным видом мечтающий о стуле. Их я тоже передразнил. Даже цари были подвластны мне. Ликург стоял слева от них и чуть впереди. Я передразнил могущественного Законодателя.

— Кто этот человек? — спросил Харилай.

— Посланец и друг, — ответил я и, сделав подобострастное лицо, задышал часто-часто: хью-хью.

— Кто? — переспросил он.

Архелай поднял руку и сказал:

— Успокойся, брат.

Я приложил палец к губам и подмигнул.

Ликург посмотрел на более здравомыслящего из царей и уловил его кивок.

— Уйди, Агатон, — сказал он.