Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Чтобы понять настроение модного Парижа в последние дни марта 1814 года, полезно почитать воспоминания трех свидетельниц, каждая из которых была более проницательной и восприимчивой к атмосфере общества, чем девушка из семейства Габсбург, которой четыре года назад Австрия расплатилась с Наполеоном за мир. В то время в столице жили Гортензия, дочь отвергнутой Жозефины и жена брата императора Луи Бонапарта, с которым давно находилась в разрыве; недавно овдовевшая мадам Жюно, жена старого боевого товарища Наполеона; и маршальша Удино, жена полководца, все еще сражающегося за империю.

Неожиданное наступление союзников вкупе с продолжительным отсутствием Наполеона на поле боя на какое-то время лишило их живости разума: все они были утонченными, умными женщинами. В зените империи они были законодательницами моды, обладательницами огромных гардеробов, бесчисленных украшений и значительных состояний; к ним приставали с ухаживаниями и подлизывались искатели мест. Сейчас же, чуть ли не за ночь, они превратились в беженок: зашивали свои сокровища в корсеты, прятали ценные вещи, чтобы те не достались казакам, и в общем оказались захвачены водоворотом обезумевшей столицы. Каждая из них была обязана всем нажитым человеку, который затерялся где-то в Сен-Дизье, во многих лигах к востоку, и каждая питала гораздо меньше намерений предать его, чем его семья или солдаты и политики, обязанные ему своим возвышением.

Гортензия думала, как отразится крушение империи на ее матери, которая получала значительную пенсию от своего бывшего мужа. Еще она размышляла о судьбе своего любимого брата Эжена, отрезанного в Италии и окруженного врагами. Кроме того, куда было податься и что делать ей со своими детьми? Она неохотно попросила совета у императрицы, когда Мария Луиза уходила с совещания по поводу ее будущих передвижений. «Я уезжаю, — сказала Мария Луиза с улыбкой, говорившей, что принятое решение принесло ей облегчение, — и советую вам сделать то же самое». — «Я рада, что ваше величество теряет корону с улыбкой», — в досаде ответила Гортензия, у которой был острый язычок. Однако Гортензия понимала, какое влияние на горожан окажет паническое бегство императрицы и наследника престола. Гарнизон и союзники увидят в этом шаге разрешение сдаваться, и Гортензия безуспешно попыталась заставить герцогиню Монтебелло (компаньонку императрицы и вдову маршала Ланна) убедить Марию Луизу не делать этого. Потерпев неудачу, она спросила совета у Жозефа, который тем более не мог ничем помочь. Он сердито посоветовал ей позаботиться о себе самой. Бонапарты и Богарне никогда не питали друг к другу симпатии.

В этом можно увидеть фатальный изъян наполеоновского правительства, слабость, характерную для всех диктатур. Начиная с переворота 1799 года император осуществлял личный контроль над руками, сердцами и умами всех своих подданных — аристократии, простого люда и буржуазии. Сейчас, когда его звезда закатывалась, эгоистичные его предали, а потенциально лояльные лишились инициативы. Мужчины и женщины, которые могли бы оказать решительное влияние, суетились, задавая друг другу риторические вопросы, и даже опытные солдаты в тумане пропаганды, контрпропаганды и слухов не могли понять, в чем заключается их долг. Только хладнокровные и беспристрастные, такие, как Талейран и его товарищи по заговору, могли найти путь и следовать по нему шаг за шагом, руководствуясь не совестью, а личными интересами. В конце концов, после того как Луи, муж Гортензии, кисло объявил ей, что ее дети станут заложниками, Гортензия последовала примеру Марии Луизы и поспешила на запад, не зная, скоро ли этот последний путь спасения будет перекрыт англичанами, наступающими на северо-восток от Тулузы.

В последние безумные моменты перед отъездом она услышала приглушенные разговоры роялистов, после четверти столетия выползающих из подполья и из безвестности. Еще она услышала жалостный рассказ о маленьком короле Римском, как, потрясенный всей этой суматохой, он отчаянно цеплялся за портьеры и дверные ручки в Тюильри, пытаясь задержать бегство матери и ее свиты. О главной слабости Гортензии, ее склонности впадать в слезливое самосострадание, свидетельствует ее собственное перо. Дважды разбуженная в свою последнюю ночь в Париже, она жалуется: «Столь беспокойная ночь, в придачу к моему хрупкому здоровью, стала непреднамеренной подготовкой к лежавшим впереди трудностям и опасностям». Позже, в Глатиньи, она услышала грохот пушек и отметила, что раньше этот знакомый звук ассоциировался у нее лишь с салютами в честь побед императора.