Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Мармон, физически изнуренный и с тяжестью на душе, вступил в переговоры тем же вечером. Орлов, эмиссар царя, проявил неожиданное благородство. Он обещал выпустить регулярные войска из города со всем оружием и обмундированием. Национальную гвардию следовало разоружить, все арсеналы и военные сооружения оставить, ничего с ними не делая, все раненые и отставшие считались военнопленными. Условия были приняты. Битва за Париж, кульминационный пункт кровавых кампаний, продолжавшихся немногим более года, закончилась за несколько часов, но при всей своей краткости она оказалась отнюдь не бескровной. Недолгое сражение в пригородах обошлось союзникам более чем в 9000 человек.

Всю ночь в доме Мармона на улице Паради толпились дипломаты. Среди посетителей был и Талейран. Встретив там графа Орлова, он не забыл передать царю «глубочайшее почтение». Мармон полагал, что сделал все, что в силах человеческих. Бурьен, один из заговорщиков Талейрана, видел, как он пришел после уличного боя. В его мундире зияли пулевые дыры, лицо с восьмидневной щетиной на подбородке почернело от пороха. Один свидетель сражения на Монмартре говорит, что видел, как шесть человек рядом с маршалом были заколоты штыками. Другой утверждает, что Мармон в тот день потерял пять лошадей и был ранен в руку и ладонь. С этого момента солдаты сошли со сцены, уступив место политикам. К утру 31 марта Талейран уже работал над черновиком конституции. В одном отношении представители союзников были непреклонны: они не собирались вести переговоры ни с кем из семейства Бонапарт.

Именно в этот момент, в полдень 31 марта, на бульваре Мадлен прошла конная демонстрация. Ее роялистский пыл оказался заразительным. На окнах развевались белые шарфы. Некоторые национальные гвардейцы срывали трехцветные кокарды и заменяли их белыми. К отдельным выкрикам «Да здравствует король!» и «Да здравствуют Бурбоны!» добавились новые восклицания — «Да здравствует император Александр!», «Да здравствует король Пруссии!» и самый удивительный — «Да здравствуют наши освободители!». Талейран у себя в отеле, должно быть, улыбался, ощущая пульс публики, как врач, наблюдающий за течением болезни. Вокруг него к убежденным заговорщикам присоединялись колеблющиеся, многие из которых еще неделю назад пресмыкались перед Наполеоном. Уверенность грела эту группу подобно весеннему солнцу. Из пригородов, сперва ручейком, затем потоком в центр города текли освободители — возможно, самая космополитическая армия, какую видели эти места с тех времен, когда римские легионеры назвали скопище хижин на берегу Сены Лютецией — «грязной». Любопытные парижане толпились на улицах, и процессия, которая предстала их глазам, оказывала отрезвляющий эффект на людей, возмужавших в годы наполеоновских триумфов, — перед ними во плоти шли 180 тысяч вооруженных представителей тех стран, которые были побеждены императором, сыновья городов и деревень, знакомых по длинным перечням французских военных триумфов и имперских титулов. С высот Монмартра спускались ветераны Блюхера, гусары с косичками, гренадеры и пехота в низких киверах, с боями прошедшие весь путь от Силезии. От Венсенна и Шарантона шли австрийцы, соотечественники бежавшей императрицы, шеренги хорватской пехоты и венгерские всадники, празднующие первую настоящую победу после более чем пятидесяти поражений от рук французских республиканских, консульских и имперских армий. Но наибольшее изумление вызывали русские — их армия выглядела так, будто сошла со страниц средневековой истории: бородатые казаки на лохматых пегих лошадках, кирасиры в кольчугах, башкиры с короткими луками за спиной, татары и сибиряки в привычных мехах, а между ними затерялись отряды шведов, чехов, баварцев, саксонцев, вюртембержцев, многие из которых еще несколько месяцев назад шли вместе с ветеранами Великой армии к последней из ее побед.

Во главе процессии ехали два старейших союзника — Александр и Фридрих Вильгельм Прусский, а вместе с ними присоединившийся позже Шварценберг, представлявший императора Франца Австрийского, который тогда находился в Дижоне. Всех троих почтительно встретил муниципалитет; почтительность перешла в раболепие, когда стало известно, что величайший из победителей издал эдикт: Париж подлежит оккупации до наступления всеобщего мира, но, в отличие от Москвы, он не будет сожжен. Он даже не будет разграблен, — дал слово отцам города лично царь Александр.