Крушение России. 1917

Кадеты явно в обороне. Выступавший 15 февраля Милюков потом даже не мог вспомнить содержания своей речи. Куда делся его воинственный тон? Максимум оппозиционности — возражения Риттеру и утверждение об обязанности повторять власти «старые истины». «Слово и вотум суть пока наше единственное оружие. Но ведь, господа, и это оружие не тупое… Государственная дума теперь уже не одна. Она окружена дружественными силами, которые слышат ее слова и с ними сообразуют свое поведение»[1673]. Возмутителями спокойствия на сей раз выступали политики, находившиеся слева и справа от Прогрессивного блока, но и они были далеки от своей обычной воинственности. Пуришкевич обрушивался в основном на Протопопова, и верхом его антиправительственной риторики стали слова: «Россия долга, Россия чести, сознающая всю важность переживаемого момента в своих исторических судьбах, эта Россия оппозиционна правительственной власти, ибо она не верит ее государственной честности, ее патриотизму»[1674].

Меньшевик Чхеидзе призвал Прогрессивный блок как представителей буржуазии встать во главе надвигающейся революции, чтобы она пошла путем не французским, якобинским, а германским, прусским. Для этого надо просто поменять старое правительство на новое, устраивающее Прогрессивный блок’.

Роль буревестника революции на последней сессии Думы взял на себя Александр Керенский. Его речь, прозвучавшая в тот же день, вполне могла стать основанием для роспуска Думы. Очевидно, предвидя это, Родзянко покинул председательское кресло, уступив его своему товарищу — Некрасову. Тот не сильно прерывал своего сподвижника по ложе. Он заявил, что ответственность за тяготы страны лежит не на бюрократии и даже не на «темных силах». Корень зла — в тех, кто сидит на троне.

«— В России было «распутинское самодержавие», которое исчезло, а исчезла система? Нет, она целиком осталась, сюда они прислали новых Распутиных, и они будут их иметь бесконечное количество; Распутина сменит Протопопов, Протопопова — Риттих… Я по политическим своим личным убеждениям разделяю мнение партии, которая на своем знамени ставила открыто возможность террора, возможность вооруженной борьбы с отдельными представителями власти, к партии, которая открыто признавала необходимость тиранов убивать…

Председательствующий:

— Член Думы Керенский, я прошу изложением программы вашей партии не давать основания утверждать, что в Государственной думе может раздаваться приглашение к чему-либо подобному тому, о чем вы говорите.

— Я говорю о том, что делал в классические времена гражданин Брут… У нас, гг., есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство и измена отдельных лиц. Это — система. Это система безответственного деспотизма, система средневекового представления о государстве не как о европейском современном государстве, а как о вотчине, где есть господин и холопы… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом?.. С нарушителями закона есть только один путь — физического их устранения»[1675]^[1676]. Некрасов поинтересовался, что имелось в виду, и в ответ услышал: «Я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима».

Министров в зале не было, но Голицыну немедленно донесли, и премьер запросил у спикера Думы неправленую стенограмму речи Керенского, а министр юстиции потребовал лишить его депутатской неприкосновенности. Никакого текста Родзянко Голицыну не прислал, а Керенскому сказал: «Не волнуйтесь, Дума никогда не выдаст вас»[1677].

Вместе с тем, перспектива разгона парламента казалась Родзянко, да и не только ему, вполне реальной. В воспоминаниях о тех днях он напишет, что «начальник штаба Верховного Главнокомандующего… прямо заявил, что я должен испытать все средства для того, чтобы предотвратить императора Николая II от роспуска Государственной думы, так как если Государственная дума будет распущена, то легко возможен отказ армии сражаться. Я вызвал телеграммами в Петроград из Москвы губернского предводителя дворянства и председателя съезда Объединенного дворянства и петроградского губернского предводителя. Разъяснив им положение вещей и возможность моего ареста и высылки, я просил в этом случае их стать на страже интересов Родины»[1678]. Даже с учетом понятного последующего преувеличения со стороны Родзянко грозивших ему опасностей и проявленного героизма, эта цитата хорошо иллюстрирует царившие в думских и высших армейских кругах едва ли не панические настроения.