Крушение России. 1917

В день открытия Думы впервые власти были готовы прибегнуть к помощи армии, командиры учебных команд получили приказ быть наготове для пресечения уличных беспорядков. Город был разделен на регионы, каждый из которых должен был охраняться тем батальоном, который был там расквартирован. Шли постоянные совещания и инструктажи, поступали указания. Однако опытные военные чувствовали беду. «Офицеру приказывалось выполнить то-то или то-то, но говорилось при этом: «Только смотрите, отнюдь не принимайте крайних мер, оружие, боже сохрани, не употребляйте, действуйте словами, ублажением» и т. д., и т. п., — сокрушался Ходнев. — Ответственность часто сваливалась на младших. Часто получались противоречащие распоряжения. Приказания редко когда были ясны, категоричны, определенны… С самого первого дня уже заметны были в приказаниях «полумеры», те преступные «полумеры», которые всегда и везде приводят лишь к большей крови и самому печальному концу»[1667].

Как ни странно, открытие парламентской сессии выдалось бурным не в Думе, а в Государственном совете. Впервые председательствовавший Щегловитов не дал Гримму сделать внеочередное заявление, после чего зал покинули вся левая группа, часть центристов и беспартийных. На этом фоне Дума выглядела как образец послушания.

«Открытие Думы обошлось совершенно спокойно, — отметит Родзянко в мемуарах. — Никаких рабочих не было, и только вокруг по дворам было расставлено бесконечное множество полиции. Чтобы не подливать больше масла в огонь и не усиливать и без того напряженное настроение, я ограничился в своей речи только упоминанием об армии и ее безропотном исполнении долга»[1668]. В зале заседаний — премьер Голицын, министры Риттих, Шаховской, Кригер-Войновский, послы союзных держав.

Исполнительной власти, казалось, даже удалось перейти в тактическое контрнаступление и внести раскол в ряды Прогрессивного блока. Правительство задумало и осуществило интересный тактический маневр. Председатель Совета министров Голицын, чтобы не провоцировать немедленную конфронтацию, в нарушение традиции не стал произносить правительственную декларацию. С заглавным докладом два с половиной часа выступал новый министр земледелия Риттих, нарисовавший весьма тревожную картину с состоянием продовольственного обеспечения страны. Серьезный доклад по столь сложному вопросу заставил депутатов, вопреки обыкновению, молча слушать.

Главный вывод Риттиха: для исправления ситуации необходимо принести в жертву священную корову кадетов — твердые цены на продовольствие. Возмущение среди милюковских либералов, но на стороне правительства прогрессивные националисты и октябристы. Граф Капнист от имени октябристов-земцев уверял, что «мы совершенно расходимся во взглядах с Милюковым… и с нами вместе расходятся партии, сидящие правее нас и входящие в блок». О полной солидарности с Риттихом заявил Шульгин: «Я думаю, что наступило время от идолопоклонства перед твердыми ценами отказаться… Министр земледелия поступил правильно, когда первым делом он эту зловредную крысу твердых хлебных цен стал излавливать и стал насколько возможно парировать ее зловредную деятельность»[1669]. Крестьянин Городилов от имени правых возложил ответственность за фиксированные цены на Госдуму и Прогрессивный блок, заявив: «Крестьян снова закрепощают. Их заставляют засевать поля и отдавать хлеб по низким дешевым ценам… Разве можно устанавливать твердые цены только на один хлеб, когда другие предметы первой необходимости оставляют без твердых цен?»[1670].

От Прогрессивного блока с общеполитическим заявлением выступил Шидловский. Он говорил, что для успешного ведения войны «необходимо, прежде всего, чтобы люди, управляющие страной, были признанными вождями нации, затем, чтобы люди эти были объединены друг с другом общностью понимания очередных задач управления и, наконец, чтобы понимание это встречало поддержку страны и законодательных учреждений»[1671]. От правительства Блок требовал лишь ответа на вопрос, «что будет предпринято для устранения вышеизложенного положения вещей». Как запишет тут же в дневник Глинка, «плохо составленная декларация Блока была прочитана без подъема, не было настроения и в остальных речах. Разочарование полное — неудачею»[1672].