Крутые излучины (сборник)

Достал глины из пруда, добавил горсть цемента, щепотку речного песка, хранящегося в курятнике, и тщательно перемешал с водой.

– Ах, умница! Ах, молодец! – цокотала рядом Звончиха.

– Рейсмус! Экстра! Шашлык! – приговаривал Егор Егорович, разглаживая пятернёй глиняную кашицу.

За труды Звончиха выставила свою сивуху на медовых остатках.

– Сто лет будет стоять! – хвастался Егор Егорович.

– На что они мне, такие годки?! Десяток годочков – и хватит.

Стопку сивухи Егор Егорович кинул словно полено через плечо. Неподдельная радость стукнулась у старика в груди и загудела.

– Пчёлы сильно шумят. Я вчера посмотрел. Подкармливать надобно.

– Шумят, шумят, – говорила Звончиха и посматривала в окно на дорогу.

Егор Егорович не торопился.

– Зима нынче тёплая.

– Тёплая, тёплая. Да твоя Прасковья хворает, похоже, лежит тебя дожидается, – подводила к концу угощение Звончиха.

– Дочкам, наверное, в городе хорошо? – не сдавался Егор Егорович.

– Хорошо, хорошо. Некуда лучше, – подобревшая Звончиха выкатилась в кладовую и принесла повторную стопку.

Егор Егорович легко запустил и вторую.

От удовольствия охнул и, наверное, присел, если бы ему предложили.

После третьей Егор Егорович выскочил от Звончихи, шубу даже забыл.

Похватал сена в короб, отнёс его корове, скребанул совковой лопатой свежий навоз, набрал охапку колотых дров и поспешил сообщить старухе, что на дворе всё в полном порядке.

Прасковья Петровна почувствовала стариковскую прыть, норовисто ёрзнулась на постели и назидательно упрекнула:

– Опять полено ольховое приволок? Сам будешь печку растапливать!

– Не ольховое, а берёзовое, – попытался сбить с толку Егор Егорович, углядев в охапке только один берёзовый круглячок.

– Аль я по стуку не поняла? Бегаешь как угорелый, – выстраданно говорила Прасковья Петровна, недовольная набегами своего старика, который и на седьмом десятке был прыток, смел и недосягаем никакими упрёками.

Вскоре Прасковья Петровна поправилась и потянулась из дома, раскачиваясь на непослушных ногах, придирчиво высматривая на дворе недоделки. Корова показалась некормленой. Поросёнок метался в загоне, а куры сидели, будто примёрзшие. Беззлобно отругав никудышного старика, Прасковья Петровна всё же была довольна, что есть кому в трудный час накормить скотину.

С этими мыслями двигалась она по непритоптанной узкой тропинке к Звончихе. Было ж ведь время, когда корову приказали сдать, а из городов в тюбиках привезли сгущённое молоко, опробованное космонавтами на орбите.

Конечно, верилось в светлое будущее, жизнь тогда стремительно хорошела, но вот надеяться на кого-то другого ей не хотелось – сама трудиться умела. Звончиха в этом отношении стоила сразу двоих: и мужика, и бабы.

С большим почтеньем относилась Прасковья Петровна к Звончихе, к её благотворному дару – брать от земли всё, что в ней заложено, не проспать, не залениться, не упустить случая. И была у Прасковьи Петровны тёплая струнка души – уважительное отношение к трудовому человеку и его возвеличивание. Не льстивое, не пристрастное, а мягкое и доверчивое, задающее тон радостного общения, в котором есть и сочувствие, и уступчивость на добро. Не всегда, но всё-таки есть.

Прасковья Петровна аккуратно постучалась в дверь, входя в дом словно на светлую исповедь. В прихожей белой стеной стояла огромная русская печь, и пролегала с порога торжественная полоса домотканой дорожки. Звончиха скалкой раскатывала на столе тесто, рядом стояли банки с густым вареньем из янтарных яблок и пахучей брусники.

– Здоро́во живёшь, Мария Митрофановна! – серьёзно поздравствовалась Прасковья Петровна.

– По шагам сразу признала. Что стучишься, будто чужая?

– А может, целуешься, – кто тебя знает? – попробовала пошутить Прасковья Петровна.

– Да будет тебе! – отмахнулась рукою Звончиха. – Присаживайся, посиди.

– Рассиживаться не придётся. Пойду смотреть, небось старик нахозяйничал.

Прасковья Петровна пододвинула стул ближе к печи и опустилась на краешек, утомлённая первой ходьбой.

– Я к тебе с пирогом намеривалась, а ты, глядишь, сама поднялась.

– Как же тут не поднимешься? На мужиков нынче плохая надёжа, – торжественно-приподнятым голосом говорила Прасковья Петровна.

– Мужиков в городе держать бесполезно, а здесь ещё пригодятся, – мудро заметила бабка Звончиха.

– И то правда. Хоть старенький, а всё же подмога, – благословляла судьбу Прасковья Петровна.

За время болезни она много думала о прожитом. Действительно, в Бога поверишь и чёрта вспомнишь.

«Жили-жили, и вот, на тебе, остались одни у разбитого корыта: нет ни Кешки, ни деревни. Куда дальше идти, даже не знаем».

Прасковья Петровна пытливо искала выход, мучилась и страдала, подолгу молчала, уходила в себя, однако в лучшую сторону ничего не менялось.