Крутые излучины (сборник)

Всё тяжелее и нелепее жилось Кешке в столице. Иногда совсем одуревал, шатался с пьяной компанией шутливых парней, сбивавших шапки с подростков или обижавших пока ещё робких девчат. Кроме ботинок на огромном каблуке, джинсовых брюк, лохматой собачьей шапки, магнитофона и сумки, нужна была шуба, хоть самая затрапезная. Кешка всё рассчитал: батькину шубу он перекроит, подстрижёт мех, покроет её чёрным лаком – и полный вперёд. Получив письмо от отца, Кешка расстроился и дал короткий, но ёмкий ответ: «Приеду, сам разберусь».

Это письмо взбодрило Егора Егоровича, и он запоздало признался, что шубу забыл у Звончихи. Прасковья Петровна вначале ругалась, а потом и самой неожиданно вспомнилось, как видела шубу, свёрнутую стручком на Звончихиной стенке.

Шла третья неделя после того, как Егор Егорович имел дело с соседской конфоркой, но шубы Звончиха не возвращала. Клещом впивались руки её в нелёгкий крестьянский труд. Вот прикипела к земле, так прикипела! Выработала с годами завидную хватку крепкого мужика. И сила в ней есть, и смекалка, но пуще всего уменье вложить рубль, а получить два.

Звончиха держала в почёте только нужных людей, остальных старалась принизить премудростью, резонностью или просто практичностью: вот, мол, как надо делать, а ты не умеешь. Самым послушным зятем оказался муж младшей дочери. Регулярно приезжал из райцентра на автомашине и исправно работал по выходным и праздничным дням. За это давно посулила она ему полушубок, да только где его взять? Узнала она, что под Смоленском принимают просоленные шкурки овец, выделывают их и шьют на заказ добротные шубы. Далёким, долгим и хлопотным казался для неё этот путь.

С Прасковьей Петровной Звончиха вступала в большую дружбу, когда наступали длинные зимние ночи. Свист ветра в трубе даже телевизор унять не может, нужен живой человек, подобно тебе слушающий эти утробные тягучие голоса, зовущие в жуткую даль. Прасковья Петровна, как никто, умела читать эту последнюю книгу. Жизнь одна, а смерть разная, кто раньше – это всегда загадка.

Когда Прасковья Петровна узнала, какую оплошность она допустила, признав шубу своего старика за чужую, она перестала показываться на глаза Звончихе. Даже самой себе стыдно было сознаться в том, что она так промахнулась.

Егора Егоровича по поводу того, что ему хочется успеть и тут и там – лишь бы хватануть чёртова зелья, – обожгла таким словцом, что тот старался меньше толкаться дома, а то и вовсе скрывался в лесу в поисках длинных ровных жердей для огорода. Мучились оба, пронзённые неслыханной наглостью, увиденной тогда, когда об этом уже не думалось. В ободранном полушубке, заношенной шапке Егор Егорович был смешон и жалок.

Прасковья Петровна была несгибаема и грозна, как деревянная палка-ковынька. Спрашивать про шубу никто не решался – ждали, что Звончиха сама намекнёт. Третий день, не поднимая глаз, двигалась Прасковья Петровна от дома к двору, так и не взглянув в сторону Звончихиных окон. Кто-кто, а Прасковья Петровна могла долго терпеть. Почувствовав в себе эту, непокорённую никакими невзгодами, силу, она решила, что теперь наступила пора, когда всё накопившееся в ней терпение вызрело и способно иметь обратную силу, подобную туче, нависшей над притихшей землёй.

– Петровна, а Петровна, что ко мне не заходишь? – кликала Звончиха с крыльца.

Прасковья Петровна скрывалась за угол дома, будто не слышала.

«Со стариком опять ссорится», – находила ответ Звончиха и исчезала в тёмном проёме дверей.

Егор Егорович продолжал верить в то, что Звончиха вернёт ему шубу, по вечерам укладывался на кровати, надевал очки и с умным видом читал газету «Сельская жизнь». Прасковья Петровна его полностью отлучила от печки: и не топить, и не лежать. Есть старались отдельно. Возвращаясь из леса, Егор Егорович лез ухватом в печку и доставал щи, когда Прасковья Петровна задерживалась во дворе. Старались ходить так, чтобы не сталкиваться и не уступать друг другу дорогу. Егор Егорович чувствовал себя виноватым и правым, но более всего – обиженным, ведь была когда-то одарена Звончиха его жарким объятьем в сенокосную пору. «Выходит, теперь предательство совершилось». Не пришлось знать ему это всю жизнь, а тут приключилось. Опустошёнными глазами изучал Егор Егорович потолок и дивился.

Прасковья Петровна орудовала возле печи ухватами и чугунками. Всё было ясно: наступила пора дать Звончихе урок.

В полночь, накинув тёплую шаль, надев шубу и валенки, Прасковья Петровна вышла во тьму.

Замерла возле калитки и долго стояла, вслушиваясь в ночную дрожащую высь звёздного неба.

И лишь почувствовав лицом холодные струи воздуха, тронулась с места маленькими шажками.

Приблизилась осторожно к безмолвному, будто заброшенному, дому Звончихи и прошла три заколдованных круга возле избы, приговаривая: «Освободи душу её заблудшую. Освободи от греха». В следующую ночь Прасковья Петровна повторила своё колдовство.