Крутые перевалы

— А мы, брат Евстафий, думаем здесь переночевать и потрудиться ради дома божьего и убиения своей дурной плоти. — Рябое лицо пулеметчика снова приняло смиренное выражение. — Грехи наши велики, брат Евстафий! И казначей, отец Евлампий, повелел переправить бревна до заморозков.

Черноглазый заколебался. Лодки уже отчаливали, качаясь на прозрачных волнах.

— Боюсь гнева владыки игумна, — пробурчал он, очищая от опилок бороду.

— Мы люди еще новые и успеем замолить прегрешения наши, — поддержал Нифантьев.

— Бог вас благословит, — перекрестился монах, — но, согласно приказа владыки, я тоже останусь с вами. — Лицо Корякина исказилось злобой, но он овладел собой и, двинув мохнатыми бровями, сказал:

— Нам еще лучше будет, отец Евстафий.

Вечером снова грустно и напевно зашумел бор. Енисей оделся в темно-серую броню. Белогривые валуны, рыча, запрыгали друг на друга. За монастырской стеной смолкли звуки колоколов, и только красно-матовый фонарь маячил с караульной вышки.

На правом берегу рыжее пламя двух костров взлетело к вершинам сосняков. Золотое руно искр красными цветами осыпало тайгу, прекрасную в своем увядании…

Корякин мешал ложкой и обильно подкладывал в котел желтые куски масла. Брат Евстафий, стоя на коленях и перебирая четки, молился на прицепленный к дереву образок спаса, а Афоня и Нифантьев расстилали вокруг костра мягкие пахучие пихтовые ветви.

За ужином молча и жадно глотали блестевшую от масла кашу. И так же молча уместились на ночлег.

— Эх, покурить бы! — громко вздохнул Чеканов.

Но Корякин толкнул его под бок и перекрестился для успокоения насторожившегося брата Евстафия.

Большая Медведица повернула рога на полночь, когда Чеканов и Нифантьев были разбужены коротким криком и возней троих. В первое мгновение они увидали, как, кусаясь и извиваясь, брат Евстафий пытался вырваться из рук пулеметчика и Афони.

— Еретики, большевики! — хрипел монах, брызжа слюнями. — Бога обманули!

Чеканов вывернул ему руки назад и, тяжело сопя, сказал:

— Всади ему в хайло!

В руках пулеметчика сверкнул нож и с хрустом впился в лопатки брата Евстафия.

— Спускай в реку! — скомандовал Корякин, прижимая к земле задрожавшие ноги умирающего.

Через час две лодки спустились вниз на километр и закачались наперерез к темнеющему даже среди ночи шалашу.

Бледной глазурью окрасились стрельчатые горы Саянских отрогов. С севера ревущим стадом зверей понеслись вьюги. Ледяное дыхание осени сразу убило природу. Только тайга еще крепче забронировалась в буйно зеленую хвою и ощетинилась колючими иглами против наступающей зимы.

На мутном небе появилось еще с утра черное облако. Оно расползалось вширь и в длину, принимая форму огромного медведя, тихо шагающего по замутнелой трущобе. И когда остаток неба закрылся тучами, в воздухе вместе с поднятой ветром листвой закружились первые снежинки. В сумерках ветер утих, и снег полетел на землю и на леса клочьями белой шерсти.

Через сутки отряд брел к родным опустошенным степям, к скудным, но все же кормам.

Дорогу мяли лыжники, а за ними, как нечто взрывчатое, Чеканов и Афоня везли на двух пароконных подводах все типографские принадлежности и станок.

— Ну-ка, дай свежую газету! — сказал подъехавший Николай.

Саврасый иноходец пенил удила и бил ногами о заднюю поперечину саней. Читать было неловко, и Николай вытянул газету перед собой. С желтого листа на него глянули крупные типографские буквы заголовка и вызвали улыбку.

— Ты чего? — смутился Чеканов.

— Крупно очень, полстраницы занимает название, — усмехнулся командир.

— А в целом и общем как?

— В общем ничего.

— То-то… Вот Лизутки у нас нет и бумаги слабовато, а то бы утерли им нос. — Чеканов погрозил кулаком завьюженным горам и продолжал: — Ты почитай, что и как пишут они. «Граждане» да «истерзанная большевиками родина»… Даже слово «товарищи» похоронили к едреной бабушке… А у нас, ты глянь: «Долой собственность и всю капиталистическую канитель. Да здравствует власть рабочих и крестьян!»

Афоня, любуясь на старшего, скалил белые крепкие зубы.

Сбив мелкие посты казаков, отряд разместился в трех подтаежных деревнях. Штаб снова устроили в Соболевке. Николай подъехал к походной типографии уже в сумерках и, соскочив с седла, вошел в избу.

— Ну, как дела со следующим номером? — спросил он, отряхивая с шапки липкий снег.

— Материалу нет, — замахал руками наборщик. — Когда была Лиза, то совсем по-другому наворачивали.

Николай поморщился, но быстро овладел собой. Он подошел к Чеканову и положил руку на плечо.

— Я говорил с ячейкой, и мы пришли к соглашению, что редактором надо поставить товарища Нифантьева. Он агитатор и вообще хороший общественник… А в помощь ему дадим учителя Ложкина… Как ты смотришь на это?

— Да хоть кого-нибудь! — развел руками наборщик. — Только предупреждаю, что на наборе, метранпажем и на выпуске — я один… Так что выпущать придется в неделю раз.

— И то хорошо… А вот теперь скажи, как быть с этим материалом? — Николай вытянул из кармана объемистый сверток бумаги и выложил на его стол, лукаво улыбаясь.

Наборщик широко открыл серые глаза и в недоумении взглянул на командира.