Кружево Парижа

– Я читала про мыльного человека, – наконец сказала я. – Она знала?

– Нет. Она умерла раньше.

Он опустил глаза. Я никогда не видела его неуверенным в себе.

– Лорин, была война! – воскликнула я, потрясенная, что он чувствовал свою вину. – Ты меня спас!

– Я не об этом жалею, – сказал он, глядя на Джима.

Я растерялась.

– Тогда в чем дело?

– Я сам должен был это сделать, – тихо заметил он.

– Это был не ты? А я думала…

– Томас настоял, что это его дело. Что это касается воинской дисциплины.

Я прикрыла рот рукой.

– И что произошло?

– Я заманил Шляйха в пещеру, сказав, что ты его ждешь. Он от нетерпения не стал и раздумывать. Внутри его поджидал Томас с винтовкой и веревкой. Все произошло довольно легко. Томас накинул ему на шею веревку, я держал его за руки, пока Томас душил.

– Можно пройти в туалет? – спросил Джим.

Мы говорили по-немецки, и его вопрос вклинился, как нож в мрачную сцену наших воспоминаний.

Лорин отвел его и вернулся.

– Спасибо. Я всем обязана только тебе.

Он взглянул на руки.

– Не помню, кто затянул веревку, но я помогал и видел, как он умер.

Я взяла его за руки и прижала их к своим губам.

– Иногда зло просто необходимо. Я это хорошо выучила.

– Поэтому мы так и поступили.

– Вы спасли мне жизнь. Я никогда этого не забуду.

Мы долго смотрели друг на друга. Он кивнул, потом встал, убрал пироги и кофе и принес карты.

– Теперь, Роза, мы все потихоньку наверстаем, но мы совсем забыли про твоего мужа.

Когда Джим вернулся, Лорин предложил на английском:

– В картишки перекинемся, в рамми?

Следующий час мы играли в карты. Джим быстро наловчился и во второй партии уже вовсю менял карты и составлял комбинации. Увидев, сколько он набрал очков, он заулыбался. Старика ему побить не удалось, но меня он разгромил.

Лорин убрал карты и посмотрел на часы.

– Джим, иди в гостиницу за чемоданами. Останетесь у меня. В этом доме.

– Мы не останемся здесь. Зачем причинять вам столько беспокойства, – возразил Джим.

– Ты останешься, – сказал он тоном, не допускавшим возражений. – Это дом Розы.

– Я не могу. Все вещи не распакованы, – сказала я.

Я обычно распаковывала чемоданы, как только приезжала в гостиницу. Одежду нужно всегда вешать на плечики, она от этого только выигрывает.

Лорин закатил глаза.

– Джим… Роза, переводи хорошенько… Джим, я не видел своего дружочка почти тридцать лет. Мне за семьдесят. Кто знает, доведется ли еще встретиться? Вы оба остаетесь здесь. Ясно?

Я перевела его просьбу с улыбкой в знак полной капитуляции.

– Старик прав, Роза, – улыбаясь, согласился Джим и достал из пиджака ключи от машины.

Лорин вручил мне клей и ножницы, чтобы привести в порядок альбом матери, пока он готовит обед. Двигался он медленнее, чем раньше, но действовал уверенно, точно и ловко. Я переворачивала странички и приклеивала отлетевшие вырезки, прилепив статьи о Нью-Йорке, свадебные репортажи и фотографии, пока он накрывал на стол. Он выложил кусок ветчины и сыр на деревянные тарелки, булочки, ржаной хлеб, бокалы, тарелки, ножи и вилки, поставил бутылку красного вина.

Он сел, взял два бокала и налил в них вина.

– Альбом частично рассказывает о твоей жизни, – заметил он, колеблясь и вручая мне бокал. – Но здесь упущен важный эпизод.

– Да.

За деликатность я любила этого человека еще больше. Он так долго ждал, ничего не зная, и все же не давил на меня.

– Что произошло в Санкт-Галлене? С твоим ребенком?

Он покрутил бокал в руках, и рубиновая жидкость заплескалась о стекло, выдавая волнение.

Я сделала глубокий вдох.

– У меня родился сын. Его зовут Лорин.

Он вскочил от удивления и широко раскрыл глаза.

– Лорин?

– Я назвала его в твою честь, потому что человека лучше тебя не встречала.

Я протянула руку через стол и накрыла ладонью его руку.

– Я и сейчас так думаю. Ты сделал для меня больше, чем родители.

Он покачал головой:

– Твоя мать винила себя.

Он вздохнул.

– Просто она была слишком занята.

– И за это я ее ненавидела, – ответила я.

Но когда я произнесла это вслух, во мне что-то дрогнуло, я поняла, что ненависть ушла.

– Но, наверное, я и сама такая.

Может, ее бы простила, а себя никогда.

Я выпила глоток вина и начала рассказывать. Рассказала ему все про старого профессора Гольдфарба, про шитье платьев, про маленького Лорина, про фрау Шуртер и побег в Париж, чтобы разбогатеть. Потом о встрече с Мадлен, Диором и Шарлем, как, вернувшись за маленьким Лорином, обнаружила, что он меня не узнает, про усыновление и мои отчаянные поиски дальше, когда я узнала, что у него новый приемный отец и они уехали в Германию. О том, как я купила дом в надежде, что однажды он вернется.

Лорин не перебивал и долго молчал, когда я закончила рассказ.

Потом встал и забрал у меня альбом.

– Да, целая история.

Он положил альбом назад в шкаф и убрал ножницы, клей и газеты.

Я в изнеможении положила голову на руки.

– Я так и не уверена, правильно ли я поступила. Сделав первую ошибку, оставив его, не усугубила ли я ее, отдав его Шуртерам совсем?

Лорин положил руку мне на плечо, словно благословение или прощение.

– А что с Томасом? – снова усаживаясь, спросил он.

– Я долго считала его погибшим.