Кружево Парижа

Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить, что я чувствовала. – Мне просто не верилось, что он не станет меня разыскивать.

– Значит, он не умер? Жив? – улыбнулся старик.

У них была странная дружба, но они по-настоящему любили друг друга.

– Не знаю, – неохотно продолжила я, не желая разбивать появившуюся у него надежду. – В 1963 году, когда я отправилась повидаться с профессором Гольдфарбом в Израиль, он мне рассказал, что Томас приезжал меня искать, но то было в 1948 году. За это время всякое могло случиться.

– По крайней мере, войну он пережил, и это хорошо.

Он постучал по столу.

– А сюда он не возвращался?

– Нет. А зачем? Тебя тут не было, – удивленно поднял брови Лорин. – Еще неизвестно, как бы его здесь встретили.

– Это точно. Я никогда не воспринимала его как нациста.

– Потому что он им не был. Это чувствуется, – Лорин посмотрел на руки. – Ему приходилось притворяться, чтобы выжить.

Я кивнула.

– И на этом след оборвался?

– Да. В 1948 году он был в Берлине. Это все, что я знаю.

Когда Джим вернулся с чемоданами, мы продолжили играть в карты и пить вино. Через несколько партий я сдалась и объявила, что устала.

Лорин улыбнулся.

– Скажи своему одаренному мужу, что я побью его в шахматы. Если он, конечно, играет.

Когда я перевела это Джиму, он усмехнулся и ответил:

– Скажи старику, что у него нет шансов. Отец меня хорошо вышколил.

Я старалась не улыбаться. В долине никто не мог побить Лорина Майера, но не сомневалась, что Джим окажется крепким орешком.

Я потягивала вино и следила за их лицами, напряженными и внимательными после быстрого начала. Оба они привыкли побеждать, каждый по-своему. Я слегка опьянела и задумалась.

Теперь я понимала, что Лорин всегда был влюблен в мою мать, но не опускался до интрижек. Он ждал своего часа. Что там за поговорка, ma chère, про черепаху? Ах да, тише едешь, дальше будешь. И даже сейчас он выжидал, взвешивая все «за» и «против». Он не спешил, его руки лежали на столе по обе стороны, безмятежно до той самой минуты решения, когда рука с осторожностью перемещала фигуру. Эти же руки держали Шляйха, пока Томас его душил.

Я встала и наполнила бокал водой из-под крана.

Повернувшись, я оперлась о мойку. Мне нечасто доводилось заставать Джима врасплох. Он склонился над доской, обозревая возможности каждой фигуры. Он занес руку над слоном, подержал, потом убрал, затем перешел к коню, метнулся к ладье, словно как только мысль пришла ему в голову, ее нужно непременно выполнить. Мысль и действие для него были почти единым целым. В шахматы он играл по наитию. По его словам, в Оберфальц мы попали не преднамеренно, а по воле случая, но мне не верилось. Я видела несоответствие того, как он себя вел в данный момент, в этой партии, и расчетливостью с подготовкой, стоящими за поездкой из Парижа, через Швейцарию, в мои родные места, совершенно не выдавая намерений. Я начинала понимать, что он умеет вести долгие игры, так же, как и короткие.

Ко сну я отношусь со всей серьезностью, особенно в пути, и, вспоминая то время, ma chère, хочу сказать, что во мне все протестовало. В гостинице мы снимали две смежные комнаты, а сейчас, когда я поднялась по деревянной лестнице, отполированной до блеска несметным количеством шагов, и открыла, как сказал герр Майер, первую дверь слева, то увидела небольшую двуспальную кровать. Я прошла через коридор и, распахнув дверь напротив, ахнула. Это была спальня Лорина Майера с маминым свадебным гарнитуром: гардеробом, туалетным столиком, комодом и кроватью – все оливково-зеленого цвета, с золотыми росчерками и завитками.

Она им очень гордилась. Я потрясенно села на жесткий матрац. Наверное, на этой самой кровати меня зачали, отсюда началась моя жизнь. Когда я была совсем маленькой, то воскресным утром иногда забиралась к матери в постель. Я только теперь начала понимать: вероятно, она по-своему меня любила, но все силы у нее уходили на работу и адскую жизнь с неотесанным отцом.

У кровати на столике стояла свадебная фотография в рамочке: Лорин с моей матерью, худенькой, изможденной – ей было около пятидесяти, – но счастливой в его надежных объятиях.

Я взяла фотографию в руки. Наконец мать обрела счастье. Я легла на кровать и подняла снимок над головой.

– Мама, я тебя прощаю, – сказала я ее образу и, поцеловав, вернула фото на столик.

В двух других спальнях стояли односпальные кровати, не заправленные и пахнущие плесенью. Наверное, Лорин заправил нашу кровать и проветрил комнату, как только услышал о моем приезде. Я, конечно, могла спуститься и рассказать о нашем договоре, но мне было стыдно.

Вернувшись в спальню, я открыла чемодан, достала туалетные принадлежности и пошла купаться. Потом, подцепив пальцем побольше белого крема Nivea, нанесла его по всему телу, почти не втирая в кожу.

Намазавшись кремом и проверив, что я одна, метнулась в спальню. Пачкать шелковые ночные рубашки было жалко, поэтому, покопавшись в чемодане Джима, вытащила голубую пижаму и, подтянув резинку, надела. Наконец обуреваемая мыслями и воспоминаниями легла в постель и стала ждать, сама не зная, чего хочу.