Крылатый лев (СИ)

Урсулы за столом уже не было — я и не заметил, как она исчезла. В бешенстве рубанув клинком по столешнице, я расколошматил миску с мухоморами и пузатую супницу, что, как одуревшая, вертелась вокруг своей оси, злобно поплевывая жирным зеленым бульоном.

Я бы разнес все вокруг, но посуда замерла. То, что не успело разбиться, притворилось обычной кухонной утварью. В комнате появился закутанный в серое человек в черной маске, — видно, служитель. Равнодушный и холодный, как камень, он принялся собирать на серебряный поднос черепки и осколки.

Но я не глядел в его сторону. Я смотрел на белоснежную скатерть, по которой растекались розовые капли морса. На моих глазах они сливались, склеивались, складывались в буквы — и то, что я прочел, сначала меня озадачило, а потом поразило.

Урбе денс… Урбе денс!

Эм Марк учил нас латыни, и, хоть я не особенно впитывал знания, все же понял, что это означает.

Урбе денс. Город берлог.

Госпожа Урсула? Госпожа Медведица! Вот что означает ее имя на латыни.

— Вишня! Ты где?! — заорал я что было сил и кинулся вон из столовой.

Глава 23

Двери хлопали, как крылья громадных птиц, я толкал их кулаками, а кое-где пинал сапогом, чтобы быстрее раскрылись, но ни в крошечных комнатушках, ни в великолепных залах не мог найти Вишню. Люди в черных масках по-прежнему не обращали на меня внимания. Мужчины и женщины, точно механические куклы, вяло танцевали, пытались петь — визгливо тянули высокие, режущие ухо ноты, рисовали на холстах бессмыслицу.

За белой с желтыми цветами дверью катались на коньках мужчина в длиннополом сюртуке и женщина в широкой юбке, украшенной неправдоподобно огромным бантом. Я заскочил туда, не веря своим глазам, — и тут же поскользнулся. С грохотом рухнув на настоящий лед (ох, ну откуда он здесь?!), я позорно растянулся и, выругавшись («Зацепи змею за хвост!»), кособоко поднялся.

Парочка фигуристов не заметила меня. Катались они, надо сказать, так себе — неловко поворачивались, слегка приседали, неповоротливо кланялись. Корявый балет сопровождала оглушительная какофония ненастроенных скрипок и виолончелей — я так и не понял, откуда доносилась музыка. Едва уловимый мотив перебивали механические звуки — все вокруг скрежетало, гремело, булькало. Мгновенно разболелась голова, и я поспешил выбраться, аккуратно скользя по желтоватому льду.

В каждой комнате я подолгу вглядывался в женские лица, стараясь увидеть за маской знакомые черты, и дамы не отворачивались от меня, не сердились, но и не улыбались — им было безразлично.

Поначалу я останавливал каждого, кто встречался на пути, настырно хватал за бесцветные ладони, цеплялся в шелковые рукава: «Простите, не видели ли вы девушку — совсем молодую, тонкую, с темными косами?» — но никто мне не отвечал. Глаза под масками оставались застывшими и безжизненными, и от их пустого, как у манекенов, взора мне становилось холодно, будто я брожу в одиночестве по бескрайним зимним лугам.

Вот что такое — Город берлог! Эти странные люди засели в тайных комнатушках, точно медведи в подземном логове, и белый свет им не нужен! Но кто знает, по своей воле они здесь оказались? И кто лишил их голоса? Неужели Урсула настолько всемогуща…

— Молодой человек, разве нельзя бегать помедленнее? — проскрипел очень вежливый женский голос. — Вы толкнули мое кресло, и я сделала кривой стежок. Теперь на автопортрете будет одна лишняя морщинка, а у меня на лице их и так целая коллекция.

Хрупкая старушка с белым цветком в пепельных волосах глянула на меня из-под черной маски недовольными, но живыми (живыми!) серыми глазами. Она протянула пяльцы, и я увидел почти законченную вышивку — изображение строгой пожилой женщины в тонких золоченых очках. Старушка покачивалась в низеньком кресле-качалке и смотрела на меня с укоризной.

— Простите меня, пожалуйста, — искренне проговорил я, неловко поклонившись. — Я потерял свою подругу и ужасно волнуюсь… Вы не видели ее? Красивая, с темными косами…

— За свою долгую жизнь я повидала многих подруг, красивых и не очень, — вздохнула старушка и вновь принялась вышивать. — Лишь некоторые оставили глубокий след в моем сердце, а прочие исчезли из него навсегда. Но то, что вы взволнованы, мне определенно нравится! — старушка вдруг отложила пяльцы. — Все прочие здесь настолько равнодушны, что хочется кричать.

— А вы… Вы совсем другая!

— Дорогой мой, это ненадолго. Скоро буду, как все, — старушка грустно вздохнула. — Вы явно новый человек, а то бы уже поняли, что здесь иначе нельзя. Чтобы проводить дни в приемлемых условиях, надо носить маску, а она лишает всяческой индивидуальности. Пробьет час, и я потеряю все, что у меня осталось. А у меня и так уже ничего нет, кроме этой вышивки и прожитых десятилетий, — старушка скорбно посмотрела на сморщенные, унизанные серебряными перстнями пальцы. — Усну, проснусь — и снова будет сорок лет. Отнимут даже возраст.

— Но ведь помолодеть — это хорошо! — опешил я.