Крылья и цепи

В саду уже осыпались пожелтевшие лепестки роз. Багряно-червонными кострами горели под окнами пионы, посаженные дедом. Пожелтела и пожухла трава у забора, поникли кусты старой акации по бокам большой аллеи, и как-то сиротливо пригорюнилась в углу сада белесая ива. На всем лежала подпалинка горячего лета. И лишь бузина… Одна она полыхала яркими кровавыми гроздьями. «Есть в бузине своя, печальная прелесть», — подумала Лиля, глядя через окно на оранжевые гроздья бузины. Когда-то дед привез маленький кустик с Оки и посадил у дальнего забора. Это было давно, лет пятнадцать назад, когда Лиля еще носила длинные светлые косы, в которые по утрам Марфуша вплетала шелковые ленты.

Раньше Лиля даже не подозревала, что каждое деревце, каждый кустик сирени или акации имели свою биографию, связанную с хозяином дома. А вот теперь, когда жизнь хозяина на исходе, когда тоскующий пес с утра до вечера лежит у конуры и грустно смотрит на проходящих своими слезливыми глазами, все перед Лилей предстало в новом, опечаленном свете. Сиротел сад, старел Вулкан, постепенно утрачивала смысл жизни няня Марфуша. Она еще больше стала молиться и чаще ходила в церковь.

…Пришли вещи из Бухареста. В коротком письме Растиславский выражал сочувствие по поводу болезни деда, советовал Лиле крепиться, и если она может простить его, то пусть приезжает, когда ей захочется. Ехать осенью не советовал. Предлагал дождаться зимы.

Но Лиля твердо знала: если бы он на коленях умолял ее приехать и стал заверять, что больше никогда не повторится то, что случилось, то и в этом случае она вряд ли подумала бы вернуться к Растиславскому. Временами ей казалось, что она никогда не любила его, что ее просто ослепил его талант обвораживать и подчинять себе людей слабых, неопытных.

Лиля закрыла окно, прилегла на диван, на котором любил после обеда отдыхать дед. Укутала ноги одеялом и еще раз перечитала письмо Растиславского. «Подлец!.. Какой хладнокровный подлец! — подумала она, отложив письмо в сторону. — Представляю, что будет, если завтра его шеф пойдет на понижение или в отставку! На второй же день он создаст такие невыносимые условия для этой рыжей дурехи, что от одной его вежливости она сойдет с ума».

Достав из столика бумагу, Лиля принялась за письмо.

«Здравствуй, Григорий Александрович!

Письмо твое получила. Спасибо за приглашение. Больше нам вместе быть уже незачем. Да и вообще, считай себя свободным от брачных уз. Если тебе будет нужен развод — ты его получишь, как только сообщишь мне, где и когда тебе будет удобней его оформить. Прошу только об одном: избавь меня, пожалуйста, от всех хождений по бракоразводным инстанциям.

Ты спрашиваешь, как я живу? Спасибо за участие. Вчера была у врача. Сказали твердо, что матерью никогда не буду. Иногда задумываюсь над смыслом жизни, и мне становится страшно. Многое в моей печальной участи совершилось с твоей «легкой» руки. Но я не сержусь на тебя. Это слишком крохотное слово перед той болью, которую ты причинил мне. Я просто наказана судьбой. И вот в наказание она свела меня с тобой.

Вещи все получила. Спасибо за аккуратность. Приветы от меня никому не передавай. Так быстрее забудут. Кажется, все. Прощай. Желаю удачи в твоей карьере.

Лиля».

Она запечатала письмо в конверт и написала адрес. Из кухни доносилось ворчание няни. Последнее время она стала разговаривать сама с собой.

Накрывшись с головой, Лиля пыталась заснуть. Тяжело и пусто было у нее на душе. Долго лежала она, перебирая в памяти события прошедшего лета. С тех пор как она рассталась с Григорием Александровичем и самолет приземлился на Внуковском аэродроме, прошло более трех месяцев. Все это время ее словно несло каким-то неудержимым течением в лодке, в которую забыли положить весла.

Несколько раз ее навещала Ольга, а три дня назад, как снег на голову, явилась Светлана. Она пришла без звонка, без предупреждения… И опять слегка пьяненькая. И опять: «О Париж!.. О, милая Франция!..»