Крылья Мастера / Ангел Маргариты

У него появилась ежедневная привычка в сумерках уходящего дня вскочить на подножку трамвая No 47, долететь до поворота на Кропоткинской и перескочить на No 43, но так, чтобы прямо на ходу и под его перестук и треньканье, добраться до Арбата, где уже было рукой подать до сквера, что на Поварской улице. Он очищал снег на "своей" лавочке, возле чёрных зарослей "своей" сирени. Садился, нахохлившись, как ворона, представляя, что Гэже сейчас выйдет, просто так, случайно, с детьми. Ведь должна же она когда-нибудь гулять, справедливо рассуждал он, и ждал, и ждал, как школьник своей первой любви, пока мороз не прогонял его с насиженного места. Тогда он брёл назад, потому что было поздно и трамваи уже не ходили. Приходил, растапливал печь, смотрел на пламя, которое крайне недружелюбно и, можно сказать, садистски уничтожало его рукописи, и садился работать, когда стрелки на часах становились "на караул", а потом засыпал, уронив голову на рукопись, и ему снилась Гэже тонкой, воздушной ночнушке.

Но однажды, когда он уж совсем замёрз и собрался было с безнадёжностью утопленника топать домой, от угла дом, в которой жила Гэже, отделилась фигура и покатилась как колобок. Он с полным безразличием наблюдал за ней, пока она не приблизилась и не спросила с волжским говорком:

- Вы будете писатель Булгаков?..

- Да... - спохватился он дрогнувшим голосом и вскочил, как перед высоким начальством.

- Вам письмо... - протянула она.

И он схватил его так, словно это была та единственная соломинка, которая выпала на его судьбу.

Женщина была маленькая, толстая, да ещё обвязанная по-деревенски крест-накрест клетчатым платком. Из-за этого глаз её не было видно, одни плоские губы.

- Барыня сказали, чтобы вы больше не приходили, а то простынете.

- Да, - восторженно согласился он. - Как она?..

- Болеют...

- Что с ней?! - испугался он.

- Думали, чахотка, но бог миловал, - степенно ответила женщина.

- Чахотка... - как эхо повторил он и подумал, что это всё из-за него, непутёвого.

- Мне строго-настрого запретили разговаривать с посторонними Я из-за вас места могу лишиться, - горестно поведала женщина.

Булгаков, сообразив, сунул его в варежку последние пятьсот рублей.

- Ой, спасибо, барин, - пожелала поцеловать его руку.

Он брезгливо выдернул.

- Храни вас господи! Мне на Молчановку, в магазин ведь надоть! - и покатилась себе как мячик.

Он живо вернулся домой и только тогда при электрическом свете прочитал письмо Гэже.

Она писала: "Милый, милый, Миша! Я догадалась, что ты приходишь в сквер. Я так страшно скучаю. Я знаю, ты - тоже. Дашу уволили. За каждым моим шагом следят. Из дома я одна не выхожу уже три месяца. Декабрь с детьми провела в Загорске в военном санатории на полном пансионе. Весточку тебе даже не могла подать. Все мои связи с миром оборваны. Телефон перенесли в кабинет Рюрика Максимовича, а я не могу туда попасть. Кухарку мою больше не жди. Человек она ненадежный. Я ей плачу ежемесячно, она и молчит, но зыркает постоянно. Рюрик её из деревни выписал. Вокруг меня чужие люди. Духовная отдушина - ты и дети. Чем больше он упорствует, тем только хуже.

Целую тебя крепко, крепко, обнимаю всем сердцем. Люблю тебя. Жду с надеждой, что наше счастье состоится".

Булгаков спрятал письмо на груди и перечитывал его раз за разом, пока не выучил наизусть.

Глава 10

О Муза! Моя песня спета!

Он не видел её и не слышал её голоса бесконечно долгих десять месяцев. А литература у него походила на зубцы пилы: то вверх, то вниз.

И вдруг на фоне всего этого маленькая, скромная новость: Художественный театр ставит "Дни Турбиных", а в Ленинграде - "Мольера". Было чему радоваться! Булгаков воспрянул духом и даже самодовольно побрился, испытывая острый приступ напыщенности, ещё бы: всё случилось так, как он и предполагал, но сколько при этом крови было пролито и сломано душевных стрел.

Зазвонил телефон. В былые времена Булгаков бросился бы сломя голову, боясь, что на другой стороне линии спесиво кинут трубку, однако на этот раз дал себе насладиться долгими трелями, переходящими в панику, и только тогда взял и произнёс с хриплыми камушками в горле:

- Ал-л-л-о!

- Михаил Афанасьевич! Дорогой! - крайне нервно, на высшей точке кипения закричал Мейерхольд. - Где вас черти носят?!

- Я здесь! - спокойно ответил Булгаков, готовый тотчас перейти в нападение и припомнить Всеволоду Эмильевичу все его грешки по части этического отношения к автору по фамилии Булгаков.

- Мы начинам "Турбиных", и по всему Союзу - тоже! Средь зрителя страшный ажиотаж! Можно сказать, шторм воодушевления! А вы!.. - вскричал он на отчаянной ноте, должно быть, рвя на себе последние волосы.

Казалось, одно это должно было искупить его вину за то, что сколько бы до этого Булгаков ни звонил, он всё время бросал трубку. Но случилось чудо по имени Сталин, который всего лишь поинтересовался: "А куда это делся товарищ Булгаков? И почему так плохо с репертуаром?" Кое у кого коленки затряслись и случилось недержание мочи. Моментально вспомнили, да, действительно, есть такой автор, кажется, ещё живой.