Крылья Мастера / Ангел Маргариты

И она поняла, и уступила, и заплакала в темноте; тогда он швырнул в неё семилинейную керосиновую лампу.

К счастью, керосина в лампе было на самом донышке, и они быстро потушили вспыхнувшее одеяло. Спать им, однако, пришлось, укрывшись одеждой, потому что постель была залита керосином.

***

Наконец Филипп Филиппович нашёл ему замену и перевёл из главного и единственного - в рядовые ординаторы на полторы ставки, потому что и здесь тоже была глухомань и никаких врачей не предвиделось вплоть до окончания войны.

Она везла его, безвольного, на север, в Вязьму, строго следя за тем, чтобы он не превышал дозу: иногда он пытался тайком пить снадобье прямо из бутылочки; и Тася, не стесняясь возничего, устраивала ему взбучку. Он обиженно падал лицом ниц и лежал в телеге как бревно. Ей стоило большого труда, долгих разговоров убедить его попытаться ещё раз, самый последний раз всё начать сначала, однако всякий раз она нарывалась на его боль:

- Поклянись, что ты меня не бросишь посреди дороги!

- Не брошу... - устало обещала Тася, пряча мокрый платок в рукав.

У неё ещё были сил даже на слёзы. А ещё их спасло рекомендательное письмо Филиппа Филипповича. Главврач Артур Борисович Малахитов странно посмотрел на Булгаков и сказал, что к работе можно приступать хоть завтра. "А для вас, мадам, увы, места нет, - сказал он Тасе, - даже санитаркой".

И Тася поняла, что Малахитов всё понял и нарочно усложнил им жизнь, чтобы они не задерживались в этих краях и убрались подобру-поздорову.

К её ужасу, и здесь Булгаков занимался тем же, что и в предыдущей больничке: пилил кости и натягивал кожу на культи. Где уже здесь было не колоться?

Трижды его тайком приносили санитары и клали на лавку в сенях, трижды она его отхаживала, и он с надеждой глядел на неё больными глазами собаки и ждал, когда она сделает своё дело. Она колола его дважды в сутки: в двенадцать ночи, перед сном, и во второй половине дня, когда у него кончалась смена, всё остальное время он жил на крепости духа, доведённого до автоматизма: например, он знал, что когда возникает покалывание в пальцах и не хватало воздуха, надо сделать три глубоких вдоха и понюхать что-то ароматическое, поэтому он всегда носил с собой пузырек с маслом можжевельника, а ещё, когда уже совсем было в невмоготу, он колол себе палец иглой или бил себе под дых и отжимался. Это помогало на короткие полчаса, потом всё начиналось сызнова. И он очень быстро понял, чтобы так жить, надо иметь лошадиное здоровье и железные нервы.

Через три месяца они не выдержали, и Малахитов отпустил их с облегчением, выдав в Главное медицинское управление сопроводительное письмо следующего содержания: "Доктору Булгакову М.А. рекомендуется длительный отдых в санаторных условиях ввиду потери трудоспособности на фоне крайнего нервного истощения".

***

Тася строила тайные планы с прагматичностью человека, который повидал на своём веку. Заложила в ломбард оставшиеся драгоценности, купила на неделю морфия, вернулась и заявила:

- Открывай венерологический кабинет и зарабатывай себе на жизнь, иначе сдохнешь!

В открытое окно падал тихий солнечный свет, и в нём беспечно плавали пылинки, которым было начхать на все проблемы человечества и на его страдания - тоже.

- Я не могу... - пожаловался Булгаков, глядя на неё, как старик на погосте, - у меня кризис! - Вытянул цыплячью шею, чтобы продемонстрировать провалы за ключицами.

- Какой! - упёрла она руки в боки, понимая, что делает ему больно, но по-другому теперь уже не получалось.

- Литературный... - промямлил он, понимая тщедушность аргумента, но надеялся на снисхождение за долгие лета совместной жизни.

Его тапочки у койки напоминали старые изношенные шаланды, которые давно уже не ловили рыбу.

- Дорогой... - объяснила она с ядовитостью Горгоны, о которой он любил напоминать, - кризис у тебя последние два года!

- И что?! - спросил он на остатках гордости, отрываясь от подушки, на которой возлежал все эти дни покорно, как больной раком.

- Иначе возвращайся к родителям! - сказала Тася так, когда любое продолжение разговора приводит к разрыву.

Но в тот раз они даже не поругались, понимая, что один из них просто обязан уступить: надо было жить и что-то делать, например, от тоски писать новый роман, хотя и старый не то чтобы не закончен, но даже и не был начат, правда, вертелся в голове как спасательный круг, и там в этом старом-новом романе был Боря Богданов, он единственный вызывал сердечную боль и тоску по ушедшему времени.

С тех давних про у него выработался комплекс неполноценности: он чуть что вспоминал, что является причина того, что Богданов свёл счёты с жизнью через лунных человеков.

- Вот тебе бог, - неожиданно для самой себя сказала Тася, - а вот порог!

- Ладно... - на удивление тотчас сдался он и по-стариковски обречённо сунул ноги в тапочки, поцеловал её в родные глаза, словно наступил себе на горло, и пообещал. - Всё будет хорошо!

Она и поверила, и сдалась в память о Боре Богданове и их горемычной юности.