Крылья земли

— Тем лучше. Пишите заявление. Можете сделать это сейчас.

Корнев взял у него лист бумаги, вынул ручку и с размаху, наискось, написал заявление об увольнении из отряда по собственному желанию.

— Прекрасно, — сказал Селиванов и положил его в стол.

— Я теперь уже не ваш подчиненный? — спросил Корнев.

— Можете быть уверены в этом. Я не буду задерживать. Сегодня отдам в приказ.

— Тогда разрешите задать вопрос. Вы сами считаете себя летчиком?

— В свое время я налетал две тысячи часов, — вызывающе сказал командир отряда.

Корнев посмотрел на него в упор.

— Мой чемодан, — проговорил он медленно, — налетал пять тысяч часов. Но так и остался чемоданом.

Глаза Селиванова снова поднялись.

— Вы думаете, что если прославились на фронте, то теперь можете делать все что угодно? — желчно сказал он. — Не забудьте, что к вашему делу я приложу характеристику. Материал будет передан в управление. Меня там знают лучше вас.

— Вы можете мне не завидовать, — сказал Корнев. — Вам первому поставят памятник. Всюду, где вы работали. В виде большого бревна.

Хлопнув дверью, летчик вышел на аэродром; свежий воздух сразу показался ему чистым на вкус, как вода после жажды. В распахнутом реглане он бесцельно пошел через ветер по аэродрому, не видя, как трава цепляется за ботинки, не слыша ветра, не замечая встречных; странное чувство вдруг сразу охватило его. Он не мог не испытывать тревоги оттого, что остался без работы, должен будет уехать отсюда — наверняка с плохой характеристикой; но в то же время он все сильнее ощущал радостное чувство свободы, как будто сбросил груз, большую тяжесть, — освободился от Селиванова. Он увидел над аэродромом облака и впервые за последние дни подумал о них не с точки зрения метеослужбы: они были небольшими, но быстро и свободно шли под сильным ветром. «Как паруса», — подумал Корнев.

Он не заметил сам, как дошел до посадочной полосы; по дорожке, разворачиваясь, рулил «Ли-2», только что после посадки. Моторы встали, из машины вышли люди. Корнев увидел Суботина, идущего ему навстречу с обычным чемоданчиком в руке, — как будто ничего не случилось и он только что прилетел из Кадыма.

— Петр Васильевич! Как ваши дела? — крикнул ему Корнев еще прежде, чем они поравнялись.

— Мои? В порядке, — сказал Суботин. Но Корневу показалось, что говорит он не очень весело.

— Где ваше пилотское свидетельство?

— Там, где ему надо быть. У меня в кармане.

— А как же Селиванов?

— Сказали, что укажут ему на неправильное поведение.

— Как же так? — сказал Корнев. Он не ожидал такого неясного оборота дела. — Разве ему взыскание или указание нужно? Разве можно даже взысканием из дурака сделать умного? При чем тут указания, когда он просто работать не может?

— Бог даст, одумается и переменится к лучшему.

— Горбатого могила исправит. Он уже не первый раз отличается. Что его как малого ребенка воспитывать…

Теперь они шли молча, потом Корнев снова сказал:

— Я только что подал заявление об уходе из отряда.

— Зачем? — удивился Суботин. — Возьмите обратно. Подумаешь, Селиванов… Разве вы для него работаете?

— Не в этом дело. — Корнев попрежнему шел в распахнутом реглане, и ветер откидывал ему полы реглана, шумел в траве. — Не в этом дело. Я хотел лететь в Москву, чтобы попасть в испытатели. Теперь дело не только в этом. Я думал, у вас выйдет. Нельзя оставлять его здесь на работе. Это не просто бревно, а очень вредное для дела. Надо кончать с произволом. К чортовой матери. Пойду к генералу, с которым служили вместе, он депутат. Пойду куда угодно. Добьемся. Нельзя позволить ему издеваться над людьми.

Суботин остановился и посмотрел на Корнева. Потом вдруг улыбнулся и быстро протянул ему руку:

— Валяйте, — сказал он весело, крепко пожимая ему руку. — У вас это скорей выйдет. Упрямый вы!

…Через несколько дней Корнев последний раз прошел по аэродрому Юганска и поднялся в самолет уже в качестве пассажира. Последний раз взглянул Он на свой аэродром. Сидя на ящике в фюзеляже, он думал о том, что скоро встретится с женой, с которой поссорился из-за того, что улетел на Север, прожив с ней меньше месяца после войны, — ему это нужно было, чтобы освоить тяжелые машины, которые он раньше не знал. Она тогда сказала, что не бросит свою работу, чтобы лететь за ним, а это было очень обидно, потому что работа у нее была совсем обычная, не то что у него. Он вспомнил также Азарину, с ней даже не удалось проститься, но он послал ей записку, в которой, конечно, не мог сказать, что она чем-то напомнила ему вдруг жену; и он подумал: а смогла бы Азарина бросить все и улететь с ним? Жизнь все еще была очень сложной.

Загудели моторы, машина побежала по земле и оторвалась. Корнев за свою жизнь пролетел уже около миллиона километров, много разных мест без особого сожаления оставляя позади. Но в этот раз он вдруг почувствовал какую-то неясную, непривычную для него грусть — легкую, как тонкая облачность за окном. Внизу, под крылом, в осенних красках последний раз проплывала тундра, медленно, но неотвратимо уходя назад, в прошлое…

ЦВЕТЫ КАТЛЕИ

I