Крыло беркута. Книга 1

Лошади уже запряжены —
К свекру отвезти меня должны.
Юрта свекра, говорят, низка,
Рядом ходит, говорят, тоска…

К жалобе по-прежнему никто не присоединялся, и одна из енгэ кинула с досадой:

— Плачьте же! Что за проводы — без слез, без стенаний?

Тут же кто-то произнес, тяжело вздохнув:

— Уф, аллах мой, до чего же коротка девичья жизнь!

И кто-то еще словно тронул струну — послышалось стенание:

— Эй-й-й!..

Теперь и остальные отозвались на этот протяжный горловой звук:

— Эй-й-й!.. Эй-й-й!.. Эй-й-й!..

Исполнительницы причитаний продолжали:

Боль терпеньем можно превозмочь —
Плачу не от боли, атакай[40]

.В край далекий отсылаешь дочь —
Лишней стала, что ли, атакай?

Стенания слушательниц слились в один горестный выдох:

— Эй-й-й!..

Любая девушка, покидая родное гнездо, могла по освященному обычаем праву попенять на отца, высказать ему в поэтической форме свои обиды. Минлибика же подумала с признательностью: «В хорошее место отдал ты меня, атай, не унизил своим выбором перед людьми».

Причитания между тем делали свое дело. Грустное настроение в юрте усиливалось. Не только пожилые женщины, но и девушки все чаще осушали или делали вид, что осушают слезы, все чаще слышались охи-вздохи. Мастерицы по части сенляу от имени Минлибики обращались по отдельности к ее матери, ближайшим родичам, подругам; изливая обиды или высказывая просьбы и пожелания. После каждого такого обращения участницы проводов дружно издавали звук, означающий стенания, и тяжело вздыхали, однако по-настоящему плакала, пожалуй, одна только мать провожаемой.

Минлибика смотрела на мать из-под опущенного до бровей платка. Сама она не плакала и не собиралась плакать. Но когда прозвучали слова:

Белый да каурый — два коня
Ржут нетерпеливо, ждут меня.
Еду, эсэкей[41]

, в немилый край,На прощанье дочку приласкай, —

девушка не выдержала, закрыла лицо руками и зарыдала. Женщины, как бы одобряя ее слезы, еще дружней и, может быть, на этот раз вполне искренне застенали:

— Эй-й-й!.. Эй-й-й!.. Эй-й-й!..

Мать, у которой веки давно припухли, опять залилась слезами, ее тоже душили неудержимые рыдания.

Прощальный обряд набрал силу, взволновал всех. После причитаний, обращенных к родной земле, не было уже никого, кто бы не прослезился. Тут к горести расставания прибавилась горесть, вызванная воспоминаниями о прерванной свадьбе, о внезапном появлении недругов, и в грустной мелодии сенляу, в стенаниях, вырвавшихся словно из единой души, зазвучала печаль всей сынгранской земли.

В незапамятные времена были сложены слова сенляу, обращенные к богам чужого племени и к Тенгри — предводителю всех богов. Только услышав эти слова, Минлибика отняла ладони от лица.

Тенгри, хозяин жаркого огня,
Не отлучай от радостей меня!
Чужие боги, доверяю вам
Все, что храню для будущего дня!

Женщины вновь воздели руки:

— О, Тенгри, обереги нашу дочь! Сопроводи к другому огню вместе с ее светлой долей, с ее счастьем!

— Прими ее, эй, Тенгри! Прими под свое покровительство!

Две енгэ, завершив сенляу, взяли Минлибику под руки, вывели из юрты. Она без чьей-либо помощи села в кибитку. Среди шума, гвалта, восклицаний услышала голос отца:

— Ну ладно, трогайтесь…

Обоз Минлибики пополз из главного становища племени.

Три дня спустя Булякан-турэ выехал вслед за дочерью. Предводитель сынгранцев не упустил из виду, что он — знатный сват. Велел оседлать иноходца, на котором ездил по праздникам. На случай, если потребуются гонцы, да и для большей безопасности в пути, взял с собой десяток егетов. Посадил жену в повозку, битком набитую гостинцами. Чего только не было в этой повозке! Тут и круги казы[42], и головки корота, и бурдюки с кумысом и сапсаки с медом и маслом, и даже несколько кадок с медовкой, не опробованной на свадебных торжествах из-за нападения енейцев. Всем этим Булякан хотел сказать Шакману: смотри, насколько я состоятелен и как щедра моя рука, — тебе достался вполне приличный и доброжелательный сват…

И тамьянцы тем временем не сидели сложа руки, готовились к празднику открытия лика молодушки. Люди припасали подарки, чтобы преподнести их в виде платы за право увидеть ее лицо, — курмялек. И две енгэ, которым предстояло показывать молодую, уже заранее напевали:

Коль взглянуть хотите,
Курмялек несите…

Шакман-турэ приготовил подарок, самолично выбрав в стаде несколько овец и корову с приплодом. Было и у него в мыслях блеснуть перед сватом своим состоянием и под хмельком — медовка для этого уже набирала крепость — растолковать Булякану, с кем тот имеет дело. Возможно, растолковал бы. Но…

Замыслам сватов не дано было осуществиться.