Крыло беркута. Книга 1

В юрте он снял елян, выпил поданный слугой кумыс, сел, прислонившись спиной к горке подушек. Мысль, показавшаяся вначале нелепой, не выходила из головы. В конце концов, Шакман не выдержал, кликнул слугу и велел привести ворожейку.

— Только как-нибудь понезаметней. Тихонечко. Понял? — предупредил он.

…Старуха поартачилась, не хотела идти к турэ. Правду сказать, струхнула. «Наверно, хочет перед народом осрамить, — подумала она. — Как бы плеткой спину мне не измерил…» Но для виду прикинулась оскорбленной:

— Понадобилась, выходит? Говорила же ему: не гони!

Все ж слуге долго уговаривать ее не пришлось. Успокоенная предупреждением не попадаться людям на глаза, она, соблюдая всякие предосторожности, одна добралась до юрты предводителя племени.

— Садись! — сказал Шакмай, стараясь казаться по-давешнему строгим. — Ну, что стоишь, будто окаменела? Или грехи к земле придавили?

— У тебя, турэкей, грехов не меньше, чем у меня, осмелела старуха. — Ежели не больше…

Шакман на миг напрягся. «Пристукнуть бы эту каргу, да нужна…»

— Почему ты не уходишь в другое племя? — спросил он, немного смягчившись.

— Нельзя мне уйти отсюда, — ответила старуха, усаживаясь. — Доля моя тут. Куда бы ни ушла — вернет сюда. И ты, коль умен, не должен гнать меня — накличешь на себя беду…

«Может, и впрямь лучше не гнать ее, — подумал Шакман. — А кабы убралась поскорей на тот свет, было бы еще лучше».

— Дребедень твоя при тебе? — спросил он, взглянув на суму ворожейки.

— Не дребедень, у меня, турэкей. Сам знаешь: больного со смертного ложа я могу поднять и сквозь семь земных слоев увидеть, что там происходит…

— Ну, хватит языком молоть! Покатай свои игрушки, что в суме носишь.

— Это можно, турэкей. Для тебя я заставлю их выложить истинную правду, вызнать незнаемое…

— Ты мне голову не морочь! Знаю я, чего все это стоит. Знаю, а велю поворожить: может, душа немного успокоится.

Старушка тут же сыпанула свои камушки на кошму и привычно застрекотала:

— Дорога выпала, турэкей, дальняя дорога. Колеса крутятся, арба движется. Конь бежит, а вот приданого не видать…

— О каком приданом ты толкуешь? Что еще за арба?

— Вэй![49] Разве ж сноха твоя не в арбе выехала?

— Хай, голова твоя куриная! До снохи ли мне сейчас! О сыне я пекусь. Хочу знать, где мой сын, отправившийся искать свою злосчастную жену, где мой Шагали. Понимаешь?

— Поняла, турэкей, поняла! Не мог, что ли, сразу мне сказать? Сейчас поглядим… Сейчас узнаем, где он. Я сама люблю ворожить на мужчин. Мужчины, они попроще женщин. Не такие заковыристые. Поэтому мои камушки говорят про них истинную правду…

Глядя на рассыпанные галечки, языкастая старуха опять затараторила:

— Ой-ой-ой! Мимо леса, через речку занесло его далечко! Видишь, вон куда занесло!.. Нет, жену он не отыскал и вряд ли отыщет. А вот, вот камушек сюда повернут. Сын твой собирается в обратный путь. Да-да, вернется он. Даст аллах, вернется! Ай-,бай! Великая слава ждет его здесь! Очень, очень прославится твой сын. Ба-альшой турэ из него получится…

— Ну, хватит! — прервал старуху Шакман. — Иди себе, убогая!

Старуха часто-часто заморгала, пытаясь сообразить, чем не угодила.

— Не спеши гнать, турэ! Коль слушаешь меня без веры, ворожба моя не подтвердится. Старания мои пропадут зря…

— Знаю, какие у тебя старания. Я тебя насквозь вижу. На, получи свой заработок и убирайся!

Шакман сдернул один из висевших на кирэгэ платков и кинул ворожейке. Старуха живо скомкала распластавшийся на ее коленях платок, сунула в суму, подобрала камешки и, подобру-поздорову, заспешила к выходу.

— Надо бы ворожбу повторить, турэкей, — сказала она уже от двери. — Чтобы всю правду узнать, надо камушки кинуть три раза.

— Хватит и одного раза!

Когда ворожейка ушла, Шакман почувствовал, что на сердце у него полегчало. Врет старая карга напропалую, а все же приободрила, словно добрую весть сообщила. На какое-то время душевная тревога унялась. Ведь часто так бывает: хоть и нет оснований верить тому, что выдумывают тебе в утешение, а настроение улучшается.

Шакман-турэ поплотней прижался спиной к подушкам и задремал.

20

Ханское войско стояло у озера Кабан. Сафа-Гирей, считавший себя незаурядным стратегом, вводил войско в город лишь в случае приближения вражеских сил, а в спокойную пору выводил за городские стены. По его мнению, жизнь в поле была полезна для воинов, в особенности при подготовке к походу: суровые условия закаляли их. Как табун зимой на тебеневке, войско зачастую само себя кормило. Воины били дичь, охотились на косуль, умыкали попадавшийся на глаза скот.

Сафа-Гирей повелел во внутреннем устройстве войска следовать древним правилам, выработанным чингизидами. На десять воинов — одна юрта, командует ими унбаши, десятник. Десять юрт — сотня под командованием юзбаши, сотника. Выше стоит тысяцкий. По составу войско было весьма пестрым: кроме подданных Казанского ханства, служили в нем и ногайцы, а также крымские татары, посланные старшим братом хана Сахиб-Гиреем и приведенные в Казань самим Сафа-Гиреем. Войсковыми начальниками, даже десятниками, назначались преимущественно крымцы.