Крыло беркута. Книга 1

Из ханского дворца к озеру Кабан Шагалия доставил гонец тоже из крымских татар и передал сотнику. Сотник осмотрел нового воина, точно коня при покупке: взяв за подбородок, проверил зубы, потыкал рукоятью плетки в бока, в живот, пощупал мускулы рук и зачем-то, сдернув его шапку, понюхал ее.

Шагали попал в только что сбитую десятку, еще не имевшую своей юрты. Его начальник сидел под толстым осокорем, важный, как хан, неторопливо обгладывал мосол. Перед десятником кружком сидели его подчиненные и тоже обгладывали кости. Десятник приподнял припухлые веки, окинул новичка цепким взглядом с головы до ног и, не переставая жевать, спросил:

— На Кострому ходил?

Оттого, что рот десятника был набит мясом, вопрос прозвучал невнятно, да и сути вопроса Шагали не понял. Он смутился, покраснел. Начальник ждал ответа, продолжая обгладывать мосол, а новичок молчал.

Шагалию показались знакомыми эти припухлые веки и цепкий взгляд из-под них. Где-то он уже видел десятника. Это темное, скуластое лицо, эти реденькие усы над толстыми губами, этот нос с горбинкой были связаны с чем-то постыдным. Да, вспомнилось: когда Шагали забрел с товарищами в переулок крикливой Гуршадны, этот человек вышел из непристойного дома. Он самый, человек с кинжалом!

Неловко стало Шагалию, до того неловко, что на лбу выступили капельки пота. Он почувствовал себя так, будто в чистую его душу кинули комок грязи. Ему захотелось крикнуть: «Я тебя видел, когда ты выходил из поганого дома, который стыдно называть!»

Молчание новичка обозлило десятника.

— На Кострому, спрашиваю, ходил? Или на Галич? Ну, что молчишь, болван? — рыкнул он и безнадежно махнул рукой. — Впрочем, если б ходил, я узнал бы тебя. Бывалого сразу можно отличить.

— Я туда не ходил, — проговорил Шагали, будто извиняясь. — Слышал, на какой-то Муром надо идти.

Он хотел еще добавить: «Может, моя жена там», — но промолчал.

— А воевал ты хоть где-нибудь?

— Нигде не воевал.

— Экий недоносок!

Десятник снова принялся обгладывать мосол. Униженный и словно бы виноватый в том, что не довелось участвовать в войне, Шагали некоторое время смотрел, как его будущие товарищи жуют мясо. Со вчерашнего дня он ничего не ел, голод отдавался болью в пустом желудке. Шагали не выдержал, — выбрав свободное место в кругу, опустился на корточки и потянулся к казанку с мясом.

— Хайт!

Десятник сильно ударил мослом по его руке.

— Кто тебе разрешил? Впредь без разрешения старшего не тянись к еде. Уловил?

Чернобородый воин, сидевший рядом с Шагалием, пинком отшвырнул его от круга.

— И место свое знай!

Чернобородый сидел третьим по правую руку десятника, а тут какой-то мальчишка всунулся между ним и вторым. Кто ж потерпит такое!

У котла десятки каждый занимал свое место, причем, оно, это место, определялось не возрастом воина или его боевыми заслугами, а тем, насколько он нравился своему маленькому турэ, точнее — уменьем угодить ему. Турэ есть турэ. Кто ниже перед ним склоняется, тот ближе к нему и садится, а стало быть, может выбрать кусок побольше: казанок-то перед десятником ставится. Дальние довольствуются тем, что остается. Поэтому между воинами постоянно идет борьба за удобное место. Это никем не установленный, издревле существующий порядок или, если хотите, обычай. Только что пнувший Шагалия чернобородый украл для десятника хорошего коня, благодаря чему и удостоился счастья занять место почти рядом с казанком. Так разве ж он уступит это место кому-нибудь, тем более недотепе, зеленому юнцу? Ладно еще он ограничился пинком — в войске бывали случаи и похуже.

Десятник, не глядя, кинул обглоданный мосол за спину, обтер жирные руки о голенища сапог и указательным пальцем поманил Шагалия к себе.

— Что, досталось? Ничего, это тебе урок впрок, — сказал он, как будто бы немного подобрев, и хитровато улыбнулся: — Иди, садись вон туда. Будешь сидеть на почетном месте, как раз напротив меня… Дайте ему какую-нибудь кость, пусть погрызет.

Шагалию было уже не до гордости, голова кружилась от голода. Он сел на указанное место, боязливо принял протянутую ему кость и тут же принялся грызть ее.

Подкрепившись и выпив оставшийся на дне ведра айран[50], Шагали прикорнул было под кустом, но возможности отдохнуть ему не дали. Тот же чернобородый ткнул его носком сапога в бок.

— Вставай, не к теще в гости приехал! Пошли!..

Оказывается, надо было перетаскать к толстому осокорю оснастку выделенной десятке юрты. Перетаскали, связали кирэгэ, обтянули войлоком. В юрту первым вошел десятник, постукал рукоятью плетки по решеткам, потыкал в войлок и указал, где кому расположиться. Место Шагалию, разумеется, досталось у самого входа.

Вечером воины, едва ткнувшись головами в седла, погрузились в сон — кто захрапел, кто сладко посапывал, кто посвистывал носом. Один Шагали, несмотря на безмерную усталость, долго не мог заснуть. Мысли, беспокойные, горестные мысли бередили душу, точили молодое сердце, и ныло оно, болело, не давало забыться.