Крыло беркута. Книга 2

Шагали, чтобы отделаться от встревоживших его мыслей, заставил себя думать о Марье и в самом деле немного успокоился.

А потом ему вдруг вспомнилась тайна, открытая отцом перед смертью. Пусть даже Юмагул умышленно встал рядом с Айбикой — ну и что? Это же сущий пустяк, пылинка в сравнении с великим грехом, взятым на душу отцом, подумал Шагали. Шутка ли — убить человека просто из зависти! Да, из зависти, хотя отец пытался уверить — прежде всего, может быть, самого себя — в том, что подослал отравительницу к Асылгуже-тархану в интересах племени.

Было бы, наверное, лучше, если б Шакман-турэ унес тайну в могилу, ничего не сказав сыну. Тогда Шагали сохранил бы прежнее высокое мнение о нем. Но Шакман своим неожиданным признанием это мнение опроверг, породил в душе Шаталин мучительную раздвоенность. Только подумает Шагали о какой-либо хорошей черте отца — тут же вспоминается тайна, сводящая все его достоинства на нет, и возникает тягостное чувство, на светлый, созданный еще детским воображением образ самого близкого человека накладывается тень злодея.

И во время похорон эта проклятая тень маячила перед его мысленным взором. Шагали старался не думать об отце дурно, припоминал его добрые дела и поступки, а под конец даже зажмурился в надежде, что так тень исчезнет. Нет, не исчезла. Напротив, она сгустилась, начала расти, расти и накрыла всю толпу, собравшуюся у могилы…

Шагали открыл глаза, когда погребальную яму уже начали засыпать. Один из акхакалов тронул его за локоть:

— Кинь, турэ, в отцовскую могилу лопату земли. Должен был по обычаю начать ты, но ты задумался…

Он молча взял протянутую кем-то лопату, принялся сталкивать в яму землю из высившейся рядом кучи. Комки сначала гулко барабанили по лубкам, которыми было защищено тело покойного, потом стали падать на мягкое — почти неслышно, и вот уже на месте, где, словно пасть, готовая поглотить кого угодно, зияла погребальная яма, возник могильный холм.

Участники похорон, расходясь, оглядывались на него кто опечаленно, переживая утрату, кто с естественным для живых суеверным страхом перед приютом мертвого.

А новый, теперь полновластный, глава племени ни разу не оглянулся, будто уходил не от священной для нынешних и будущих тамьянцев могилы, а с дурного, недостойного уважения места. В юрту свою он вошел, чувствуя полную душевную опустошенность. Сегодня он похоронил не только отца, но и сыновнюю любовь к нему. Долго еще будет мучить его стыд за отцовский грех.

Таким образом, Шакмана предали земле без заупокойной молитвы. Акхакалы, испытывая в связи с этим некоторое смущение, высказывали мысль, что можно и, пожалуй, даже нужно исполнить на могиле мусульманский обряд задним числом. И свеженасыпанный могильный холм, хорошо видный с горного склона, где раскинулось становище племени, словно бы напоминал об этом.

Но тот, кто должен свершить обряд, то есть мулла, все не объявлялся.

А потом как-то не до молитв уже стало, навалились на всех житейские заботы и хлопоты. Да и могильный холм осел, оброс чахлой травкой, стал похож на съежившуюся от холода скотину и не так бросался в глаза. Лишь изредка привлекал он теперь внимание прохожего, как бы говоря от имени Шакмана-турэ: «Каким я был человеком и в каком теперь, погляди, оказался положении!»

8

Не зря Шагали обеспокоился на похоронах, увидев Юмагула рядом с Айбикой. Вскоре оглушил его новый удар судьбы, подтвердилось, что и впрямь «один глаз молодой жены косит на мужнина племянника…»

Впервые свою нынешнюю енгэ Юмагул увидел, когда дед, Шакман-турэ, взял его с собой в поездку в племя Бурзян. Пока дед знакомился с предводителем племени и угощался у него, Юмагул с присущим тринадцати-четырнадцатилетним подросткам любопытством оглядывал становище бурзянцев — дворы, где разновеликие юрты стояли вперемежку с деревянными строениями. В это время из красивой, отличавшейся от прочих резной двустворчатой дверью юрты вышла молодушка с сапсаком для кумыса в руке.

— Ах-ах! — воскликнула она. — Гость-то наш тут один скучает! — И обернувшись к двери, позвала: — Айбика! Выйди-ка, милая, выйди-ка!

Из юрты выскочила девочка примерно тех же, что Юмагул, лет, может, лишь чуть-чуть помладше. Увидев незнакомца, она повернула было обратно, но молодушка остановила ее.

— Вот егет, гость наш, не знает, куда себя девать. Покажи ему, чем Бурзян богат. К роднику своди, к реке, луга наши покажи.

— Что он — девочка, что ли, чтоб я с ним ходила! — буркнула Айбика.

— Ничего, ничего! Тебе можно. Ты ведь еще не сговоренная невеста…

Видя, что девочка смущена, Юмагул и сам засмущался, хотел сказать: «Не надо, не беспокойтесь из-за меня», — но Айбика опередила его, упрекнула молодушку:

— Ну тебя, енгэ! Вечно что-нибудь выдумываешь!.. — И, не глядя на Юмагула, добавила: — Он и сам, наверно, не захочет ходить со мной. Я ведь не мальчишка!

— Что же делать, раз наших мальчишек дома нет? Со вчерашнего дня все — на охоте. Как отправятся охотиться, так про все на свете забывают… А он, видишь, как заблудившийся жеребенок, не знает, куда податься…