«Крысиный остров» и другие истории

Кен услышал, как отец поднял сумку с ампулами, и увидел, как он уходит. Несколько секунд тишины. Затем он услышал плеск. На этот раз Кен Абботт знал: шанса нет.

Черный конь

Часть I. Дебют

— Почувствуйте, как у вас тяжелеют веки, — сказал я.

Карманные часы — часовщик неизвестен, но, по крайней мере, золота в них столько, что раскачиваются они мерно и долго, — принадлежат семье с 1870 года.

— Вы устали, закройте глаза.

Полная тишина. На улицу выходили окна с тройным остеклением, и внутри был едва слышен звон мощных колоколов миланского Дуомо. Такая тишина, что отсутствие тиканья привлекало к себе внимание. Когда часы испустили последний вздох, их стрелки разошлись по сторонам. Немой предмет без предполагаемой у часов функции.

— Когда проснетесь, вы уже не будете помнить, что были беременны или что сделали аборт. Этого ребенка никогда не существовало.

Я вдруг почувствовал, как подступают слезы. Когда я сам потерял ребенка, то лишился того, что мы, психологи, называем эмоциональным контролем: всхлипывал и рыдал от любой напоминавшей о нем мелочи. Взяв себя в руки, я продолжил:

— Вы будете помнить, что пришли сюда избавиться от никотиновой зависимости…

Через десять минут я осторожно вывел фру Карлссон из транса.

— Никакой тяги я не чувствую, — сказала она, глядя на меня и застегивая норковую шубу.

Я сел за письменный стол и стал писать ручкой «Монтеграппа», найденной мной в антикварном магазине много лет назад. Пациентам нравится, когда пишут: благодаря этому они уже не так остро ощущают себя вещью на конвейере.

— Скажите, доктор Майер, а гипнотизировать — это трудно?

— Зависит от того, кого нужно загипнотизировать. Кинорежиссеры говорят: сложнее всего работать с животными и детьми. А проще всего — с восприимчивым творческим разумом. Как ваш, синьора.

Она рассмеялась:

— Ходят слухи, что вам удалось загипнотизировать собаку, доктор Майер. Это правда?

— Просто слухи, — улыбнулся я. — Даже если и так, я в любом случае обязан хранить в тайне все, что касается моих пациентов.

Она снова засмеялась:

— Подумать только, какая у вас сила.

— Боюсь, я столь же бессилен, как и все люди, — произнес я, роясь в ящике стола в поисках нового чернильного картриджа: ручка перестала писать.

Глава местного шахматного клуба, куда я когда-то ходил, как-то раз пояснил, в чем кроется причина моих постоянных поражений. Не то чтобы я не знал, что делаю, нет — я упускал шансы на победу из-за необъяснимой слабости к слабым. Он подозревал, что я скорее предпочту пожертвовать ладьей, чем конем, потому что конь мне больше нравится. Или потому, что сам чувствую себя конем.

— Это же фигуры, Лукас, фигуры! И конь менее ценен. Это факт, а не вопрос предпочтений.

— Не всегда. Конь может выйти из закрытых позиций.

— Конь — медленная фигура и всегда появляется слишком поздно, чтобы кого-то спасти, Лукас.

Я нашел картридж — узкий металлический цилиндр той же длины, что и ручка, но с тонким стальным кончиком, как у шприца. До меня дошло, что он последний: ручки и стержни «Монтеграппа» больше не делают. Как и многие другие производители бессмысленно красивых качественных товаров, бренд сгинул вследствие беспощадной глобальной конкуренции.

Писал я аккуратно, благоговейно и без лишних слов. Фру Карлссон снова начнет курить — и тогда расскажет подружкам, что от этого доктора Майера толку никакого. В таком случае мне удастся избежать их наплыва. Она не вспомнит, что сделала аборт. Если это произойдет, то потому, что гипноз окажется каким-то образом снят. Триггер, атмосфера, сон — мало ли что может повлиять.

Как в моем случае. Я часто думал о том, что хорошо было бы стереть Беньямина и Марию из памяти. А иногда — напротив. В любом случае способности загипнотизировать себя самого я давно лишился. Иллюзионист, который слишком много знает, больше не может наслаждаться тем, что его обманывают. Даже если хочет быть обманутым.

После ухода фру Карлссон я собрал свою отличную черную кожаную сумку от «Кальвино». Купил я ее потому, что так зовут антифашиста и бунтаря Итало Кальвино. И конечно, потому, что у меня были деньги.

Я завязал шарф «Бёрберри» и вышел в приемную. Линда, работавшая администратором у меня и еще у двоих психологов, подняла глаза.

— Хорошего дня, Лукас, — произнесла она, еле слышно вздохнув, и бросила беглый взгляд на циферблат — как обычно, сейчас всего три.

Она употребляла американское выражение не для того, чтобы благословить часы, оставшиеся до наступления темноты или моего отхода ко сну, а желая прежде всего подчеркнуть несправедливость: мой рабочий день был гораздо короче, чем у моих коллег, следовательно, и у нее. Думаю, Линда считала — или ей просто так казалось, — что я не проявляю солидарности, не беру побольше пациентов, но не могла же она знать, что для меня практика психолога в последние годы отошла на второй план. Да, на самом деле это лишь прикрытие для моей второй, настоящей работы. Убивать людей.

— Хорошего дня, Линда, — ответил я и вышел на улицу, где стояла чудесная декабрьская погода.