Кржижановский

Такое же постановление было прочитано и остальным, и вот — уже у ворот негостеприимного дома — они встречаются вновь, целуются., радуются друг другу. Снова вместе! Их вывели из мрачных ворот дама на Шпалерной, где они провели так много месяцев в одиночном заключении. Впереди у них было три свободных дня дан устройства личных дел. Хотелось смеяться, но не смеялось, хотелось спеть что-нибудь, да не пелось.

Часть третья ТЮРЬМА И ССЫЛКА

Беснуйтесь, тираны, глумитесь

над нами…

Г. М. Кржижановский

ДОРОГА

Через день после выхода из тюрьмы они встретились уже на воле, и снег искрился на. солнце, и румянец молодой, неожиданный, выступал, и девушки встречные улыбались этой странной веселой пятерке, которая шла по Невскому, раскачиваясь, как моряки, год не видевшие земли, и они всматривались в лица, в витрины, в уличный праздный народ — изменилось ли что за этот год? Свет солнечный стал определенно ярче, краски — гуще, кое-что казалось на солнце пугающе новым, кое-что — нищенски старым. Встретили фотографию, решили сфотографироваться, и Глеб понял, что встреча их, организованная Стариком, не была случайностью, как и все, что он делал, что этот снимок, который будет сделан сейчас, тоже не будет случаен, — он свидетельство, веха борьбы. Здесь будут лишь самые верные, самые твердые, самые последовательные соратники. Так и расселись они, с глубоким внутренним смыслом, со значением. В центре, конечно, Старик. Он за столом, рядом несколько книг — это «Капитал». Старик красив, молод, мудр, смел и спокоен. Хотя в тюрьме несколько спал с лица. Справа от него, по правую руку, — мечтательный Глеб, слегка присевший на эту грешную землю в своем романтическом полете, только еще начавший в полной мере оценивать значение сделанного. Слева от Старика — Юлий Мартов, Старик полюбил его за талант, за активный, хотя и неустойчивый, характер, который, правда, еще не раскрылся в полной мере. Сзади, у колонны, вытянулся струной «техник», помощник и телохранитель, красавчик, «провинциальный тенор» Малченко — преданный товарищ, молчаливый, скромный, незаметный. В центре, за Стариком, стоит громадный, мрачный, широкоплечий Запорожец, с буйной шевелюрой и мягкой улыбкой, и беспощадный рок уже вложил в эту мягкую улыбку горечь ухода. Слева от него — еще один с печатью рока на челе — Ванеев, в мундире, со слишком ярким румянцем и слишком прозрачным и ясным взором — он уже видел, наверное, то, что увидеть суждено всем, но позже, некоторым гораздо позже!

Ильич был полон энергии и даже в эти короткие три дня успел переделать массу дел, связанных с организацией, во всяком случае он созвал два совещания «стариков» — у Степана Радченко на Сампсониевском и у Мартова на Невском — и с горечью убедился в том, что «молодые» все больше и больше склоняются к оппортунизму.

Три дня пролетели быстро, и 20 февраля Глеб погружается в арестантский вагон, и вагон этот неторопливо везет его и многих его друзей в Москву, в Бутырки. Тоня и Эльвира Эрнестовна пока остались в Петербурге, но было решено, что они поедут за Глебом и Базилем в ссылку, для чего Тоня даже приискала там работу.

Глеб ехал роскошно экипированный. Его бывший учитель Павел Александрович Ососков, физик, прислал ему в тюрьму, не боясь себя скомпрометировать, свою шубу. Какой оказался он чудесный человек, Павел Александрович!

Когда их доставили в Бутырки, Глеб увидел, что узники попали из огня да в полымя. Одиночные камеры, доставлявшие им столько страданий в «предварилке», сменились здесь прямо противоположной системой. Всех политических преступников — а их было около тридцати — согнали в одну общую камеру, и это первое время всех невозможно радовало. Разрешалось свободно гулять по двору — невиданное послабление! Но пытка оказалась не менее изощренной: после многих месяцев одиночества — постоянная сутолока, невозможность прилечь, почитать, остаться одному, отдохнуть, забыться. Нельзя было не то чтобы серьезно заниматься, но и просто читать.

Глеб внезапно поймал себя на том, что он чуть ли не с нежностью вспоминает о своей одиночной камере. Они с Базилем сидели на одной койке и понимающе смотрели друг на друга.

«25 февраля 1897 г.

Дорогие мои мамочка и Тоня!

Пишу к Вам из московской пересыльной тюрьмы. Я вполне здоров, ни в чем не нуждаюсь. И чувствовал бы себя отлично, если бы не беспокоился за вас.

Живем мы сейчас большой общиной (около 30 человек), поэтому жизнь обходится дешевле, и скуки не ведаем. Когда двинемся отсюда — неизвестно: или через 2–3 недели, или 1-го мая. За меня вообще не беспокойтесь… Всех либасов (припасов. — В. К.) у меня вволю, и никаких посылок, кроме писем, мне не посылайте…

Я чувствую себя еще молодым, еще сильным человеком…