Кржижановский

За это время я так много передумал и перечувствовал! Жизнь моя находится в фазе превращения в какие-то неведомые мне, новые формы. На грани недавнего прошлого стоят две ваши драгоценные фигурки и наполняют мою душу такой бесконечно самоотверженной любовью, что я бестрепетно заглядываю в будущее — я счастлив вами, я хочу вас сделать счастливыми мной!

…Так будьте же спокойны, мои голубчики, послушайте, как стучит мое сердце при мысли о вас.

Глеб Кржижановский.

Поклон друзьям».

Он не знал, как лучше написать о Запорожце.

Поймав взгляд Петра, заглянув внутрь его глаз, друзья молча отворачивались в печали — там горел жуткий огонь дьявольской печи. Он не был буен — природная скромность и нежность спасали его…

Друзья пробовали обратиться к тюремным врачам, но те отмахивались: еще один симулянт, мало их! И Запорожец остался в Часовой башне Бутырок вместе со всеми, и его мрачный образ преследовал узников.

Друзья решили призвать на помощь находящуюся пока еще на воле Софью Невзорову. Софья привезла в тюрьму не кого-нибудь, а знаменитого Корсакова. Корсаков вместе с Софьей имел с Петром длинный спокойный разговор, и Запорожец, рука в руке Софьи, был спокоен, весел и абсолютно нормален. Софья ликовала. Позже, когда Запорожца увели, Софья, радостная, полная надежды, обратилась к Корсакову:

— Все в порядке?

Тот, однако, был неразговорчив.

— Случай более тяжелый, чем я думал. Теперь все пойдет, ухудшаясь.

Так и случилось. У Запорожца была обнаружена сильнейшая мания преследования.

Ванеев тоже не радовал. Его зеленое лицо светилось печальным сарказмом, когда он говорил о статистике туберкулезных смертей. Тюремный фельдшер предлагал старое народное средство — дышать над картофельным паром.

Их отъезд в Сибирь все откладывался, и в «котле» общей камеры начинали разгораться жаркие страсти. Мерилом стало отношение к больному Запорожцу. Один из политических, одессит Юхоцкий, встретив невменяемого Запорожца где-то около склада, толкнул его, ударил, свалил с ног и, ненавидя, пылая злобой, рассказал еще об этом в камере. За Запорожца вступились, кроме «учеников», другие социал-демократы, в том числе Федосеев, о котором раньше тепло отзывался Старик. С Федосеевым Глеб переговорил много и даже, можно сказать, подружился. Особая духовная опрятность, благородство и высокий интеллект Федосеева восхищали Глеба.

В Часовой башне Бутырок вскоре обозначилась поляризация революционеров — верхнюю камеру постепенно заняли теоретически подкованные социал-демократы во главе с Федосеевым, одним из первых русских марксистов. Там же большей частью сидели и ссыльные поляки — члены социалистической партии Абрамович, Петкевич и Стражецкий.

На среднем этаже свила себе гнездо революционная богема — она, не спросив: «Како веруеши?» — перед любым революционером раскрывала объятия. Философские и политические построения их были наивны и, как вспоминал впоследствии Лепешинский, напоминали рассуждения того хохла из анекдота, который по-своему усматривал принцип единства среди многообразия вещей и явлений: «О це ж хата, о це ж шинок, о це ж храм божий… О так и чиловик… живе, живе, да и помре…» Они не искали понимания рабочих, не стремились к росту их классового самосознания. Богема недолюбливала «академиков», считая их начетчиками, носящимися со своими Марксом и Энгельсом как с писаной торбой, и смысл существования видела в красочной борьбе, полной приключений и риска.

Глеб с Базилем больше сидели наверху. Они сдружились с ссыльными поляками, и Глеб жалел, что не знал польского языка. Цоляки симпатизировали его романтическому пылу, его научному подходу к революции, заимствованному, конечно же, у Старика, его благородной и печальной, приходящей к концу дружбе с Запорожцем. Вечерами, когда богема сотрясалась от предельно смелых анекдотов, поляки усаживались в кружок и, задумчиво глядя друг на друга, заводили удивительно красивую и мужественную песню, звавшую на бой. Это была песня Свенцицкого «Варшавянка», он написал ее в сибирской ссылке. Но знали ее немногие. Глеб попросил сделать ему подстрочный перевод, с тем чтобы перевести ее и петь на русском. Слова ему не очень понравились — в песне было много мелкого, «шляхетского», несозвучного теперешнему этапу революционного движения. Глеб решил существенно переработать текст, придав ему пролетарскую, революционную направленность. Сначала экспозиция — спрессованный образ эпохи. Например, так: «Вихри враждебные веют над нами…» Он старался подобрать другие строки под стать первой, на его взгляд, удачной.

«Темные силы нас злобно гнетут», — продолжал он и почувствовал, что дальше песня пойдет — слова ее выстраданы. Он несколько дней шлифовал ее, изменяя отдельные слова, фразы.

Песня была готова к 25 марта. На этот день был назначен отъезд партии ссыльных в Сибирь. Все выучили новые слова наизусть.

Через много-много лет, давая интервью корреспонденту журнала «Советская музыка», Глеб Максимилианович Кржижановский так вспоминал о рождении и боевом крещении его «Варшавянки»: