Кржижановский

— И это тоже ты, Глеб? — спросил Старик. — Смотри-ка, у нас теперь есть свой революционный поэт. Приятное открытие по случаю первомайского праздника. Как это люди пишут стихи? Поражаюсь их способностям. Сам я в Красноярске, узнав, что мне в Шушенское, начал было стих:

В Шуше, у подножия Саяна…

Но дальше этой первой строчки ничего, к сожалению, не сочинил!..

Спускались назад, надышавшись речной свежестью, хвоей.

— Прекрасная получилась маевка, — отметил Старик.

…Пароход тем временем шел все дальше к югу, к верховьям Енисея. Миновали небольшую деревушку Езагаш — там брали утром дрова, и, пока матросы грохотали поленьями по палубе, пассажиры осмотрели остатки старинной плотины, когда-то построенной здесь русскими мастерами. Миновали деревню Брагино, где браги вовсе не было, а был сытный, ароматный пшеничный хлеб, затем пошли перекаты, подводные мели, косы. Журавлиха, Голодаиха сменились при движении на юг У-Бей-рекой и горой Темир — чувствовалось влияние востока.

Тихо прошли Городовую стену — отвесную скалу над Енисеем, едва не в две версты длиной, Яновские перекаты. «О Россия, как мало мы знаем тебя!» — думал Глеб и ощущал себя чуть ли не первооткрывателем.

Яновские перекаты миновали уже с трудом, и после деревни Аешки пошли тиховодами под красным левым берегом. К пристани Сорокино добрались лишь 5 мая. Здесь снова набрали дров и двинулись к Минусинску, да не тут-то было — на Медвежьем перекате, близ горы Туран, пароход поймал галечное дно, проскрежетал, побарахтал колесами и встал. С трудом капитан снял его с мели и направил обратно в Сорокино. Похоже, что речное путешествие невольных путешественников оканчивалось.

Из Сорокина взяли ямщиков, и те за умеренную, но чувствительную плату на следующий день к вечеру доставили всю компанию в Минусинск.

Ямщики не впервые сталкивались, видимо, с перевозкой политических и поэтому завезли их сразу не куда-нибудь, а в двухэтажный дом Ефима Ермиловича Брагина, известную заезжую квартиру ссыльных. Там истопили баньку, приготовили постели. Все тут же заснули.

На следующий день отправились по Новоприсутственной прямехонько в полицейское управление, где им был исправником зачтен (строгим голосом! с угрозой!) устав ссыльных и предложено в течение двадцати четырех часов сменить Минусинск на назначенные села, другими словами, выметаться из Минусинска поскорее туда, куда сослали, и не баламутить здесь народ — здесь и своих смутьянов довольно! Глеб подумал, что хорошо бы остаться в Минусинске — все-таки город! А его профессия, она как раз для города. В селе с нею пропитания не найдешь. Исправник о таких вольностях и слушать не захотел.

— В двадцать четыре. Тесь — на Тубе. Под гласный надзор полицейского заседателя второго участка Дуреева…

Тесь Глебу и Базилю сразу не понравилась.

— Пустыня, — сказал Глеб.

— Страшная дрянь, — уточнил Базиль, — ни реки, ни леса. Одна грязь.

— А то, черненькое, на горизонте — уж не лес ли?

— Так то на горизонте, — не уступал Базиль, — не поохотиться, не порыбачить.

Так, мирно беседуя, медленно прокатили они в телеге вдоль главной и, по-видимому, единственной улицы их будущего приюта, пыльной, широкой и немощеной. В грязных лужах блаженствовали в сонном покое утки и гуси. Жирели свиньи. Травы, деревьев, вообще зелени, в деревне не было. Была лишь сонная тишина. Вскоре, правда, их окликнули:

— Не политические ли? — И, схватив лошадей под уздцы, завернули прямо во двор довольно большого, едва ли не двухэтажного деревянного дома. Хозяин, оказывается, давно хотел поселить в своем доме именно политических. Тут и устроились. Условия оказались превосходными — квартира из четырех просторных комнат, кухня, прихожая, чистота, мебель приличная, плата весьма умеренная — шесть рублей в месяц. Всем хватило места, и тем, кто еще должен был приехать потом, тоже должно было хватить — тогда, по расчету, одна комната пошла бы Глебу, одна — Базилю с Тоней, одна — Эльвире Эрнестовне и одна — общая. Хозяин, волостной писарь Алексеев, был доволен, он жаждал общения, имея все остальное: амбары его ломились от зерна и мяса. «Бог на небеси, Алексеев — в Теси!» — приговаривал он.

…Первое время Глеб никак не мог привыкнуть к этой тишине, воздуху, сонной жизни, бескрайности — он дергался, не мог спать, плохо себя чувствовал, ничем не мог заставить себя заняться…

Начали постепенно знакомиться с окрестностями — и с Шалаболихой, и с Шошиной, и с многочисленными холмами-«убрусами», и с неглубоким Жерлыком, и с Георгиевской горой, откуда открывался вид на долину Тубы с островками, рукавами, отмелями, на ее серебрящуюся на солнце ленту, на холмы, которые, становясь все расплывчатее и призрачнее, уходили далеко к горизонту, образуя предгорья Саян.

И до Иньских озер добрались они, где оказалась порядочная рыбалка и утиная охота. Когда наступили теплые дни, друзья с утра проходили реденьким сосновым леском, продирались сквозь тальник и уже у самой воды устраивали себе несбыточный в иной жизни рыбацкий рай.