Кржижановский

Однажды, забросив удочки, улегшись на спину, упрятав холодную землю под подстилку, подставив лица солнцу и слушая плесканье обреченных окуньков, они, словно сговорившись, долго молчали — каждый думал о чем-то своем.

И в этот момент слегка колыхнулся тальник, и кто-то подавил удивленный возглас. Глеб с Базилем вскочили и оказались перед двумя девушками. Разговорились, они тоже были ссыльными (Глафиру и Екатерину Окуловых сослали по молодости к родителям, в Сибирь) и жили в Шошиной, неподалеку. Тесинцы были рады знакомству. Глеб, убедившись, что Глафира нетвердо знает, к какой партии примкнуть, занялся ее политическим воспитанием. Сначала дал ей почитать Плеханова. Потом пошли рассказы о работах Старика, о его «Друзьях народа», о задуманной им большой книге, посвященной развитию капитализма в России.

— А кто это — Старик? — спрашивали сибирячки.

О Старике Глеб мог рассказывать бесконечно. Его восхищение не имело границ и находило подчас неожиданные повороты.

— Вот разбуди, например, Старика в два часа ночи и спроси его: «Там-то, тогда-то по такому-то вопросу какая была вынесена резолюция?» — и он сейчас же без запинки ответит, — с упоением рассказывал Глеб.

Иногда девушки приезжали в Тесь. Эльвира Эрнестовна чрезвычайно им симпатизировала.

Часто собирались большой компанией, забирали жившего неподалеку Курнатовского и на телегах ехали в сосновый бор на весь день, жгли костры среди сосен и елей, читали стихи, спорили о политике. Невинный флирт витал над ними незаметным и легчайшим призраком.

Г. М. Кржижановский, В. В. Старков, А. М. Старкова — Окуловым.

26 июня 1898 года

«Други!

…Мы прозябаем по-прежнему: их, как скучно! Жарко, жарко, жарко…

Пикквик, Тургенев в ходу. Энгельс лежит как пласт и ждет тщетного… «движения» в наших мозгах…»

К сентябрю к тесинцам приехал в гости Старик — он исхлопотал себе разрешение на пять дней. Старик был в общем удовлетворен увиденным — и квартирой, и самочувствием Эльвиры Эрнестовны, зажившей наконец большой семьей. Но Глеб и Базиль хандрили и пребывали в бездеятельности. Старик по сравнению с ними являл замечательный контраст: все в один голос говорили, что он поправился, поздоровел за лето.

Наладились на охоту. Теплая погода растворила туманы. На далеких холмах, если смотреть с Георгиевского, стали видны листья деревьев, отдельные камни, казалось, друзья обрели какое-то орлиное зрение и способны были видеть дичь чуть не за версту. Однако охота не задалась. Попугали тетеревов, подстрелили крякву. Но зато пришли все румяные, веселые, энергичные. Как набросились на еду! Эльвира Эрнестовна только подливала да подкладывала, а молодцы наши знай себе причмокивали да похваливали…

Глеб поражался, сколько мудрости вкладывает Старик в нехитрое, казалось бы, дело — отдых. Старик не любил отдыхать в расслаблении, в неге, тепле. Каждое утро он, встававший довольно рано, буквально вытряхивал Глеба из постели.

— Вставай, лежебока! — весело кричал он и заставлял его, еще сонного, делать гимнастические упражнения.

— Пятьдесят земных поклонов — лучшая зарядка! — восклицал он.

Глеб с радостью чувствовал, что в присутствии этого человека и он сам глубже воспринимает радости бытия — куда подевались его апатия! уныние! нервы! Он нравственно и физически подобрался, подтрунивания Старика рождали у него уже не кислую ухмылку, а искренний смех, он чувствовал себя сильным, работоспособным, стал искать себе занятия, стараясь проявить себя в чем-то.

Философские беседы со Стариком убедили его в великом оптимизме марксизма. Он увидел массу достойного и возвышенного в их скромной жизни.

Г. М. Кржижановский — Л. Н. Радченко-Баранской.

12 ноября из села Тесь

«Дорогая Любочка!

…Есть кое-что хорошего, положительно хорошего и в наших местах. Климат очень здоровый, воздуха, света — миллион! Охота недурна, крестьяне относятся к нашему брату хорошо… Я нашел 15-рублевую работишку. Васька тоже — нет-нет да заработает, сестра поправилась, они очень счастливы…

…Ведь иногда бывает такая ирония судьбы, что голова особенно хорошо работает, когда трещит и расползается по швам оболочка? И вот, друже, я как раз чувствую такой расцвет духовных сил, чувствую, что теперь лучше, чем когда-нибудь, мог бы применить их к живому делу… И вместе с тем с ужасом вижу, что это «теперь» страшно коротко, что ни книги, ни писательство ни на йоту не могут удовлетворить меня по самому свойству моей природы. Три года — пустяки для здорового и приспособленного к борьбе за жизнь человека. Для меня же три года… А впрочем, друже, не будем забегать вперед, может быть, и мне удастся выбраться из этой разрухи, напрягаю все усилия. Не скачусь по этой наклонной плоскости физического разрушения, и вы все, мои друзья, увидите меня еще более живым человеком, чем прежде…