Кржижановский

«…Настал день нашей отправки в Сибирь. Мы поставили к двери камеры Абрамовича, обладавшего необычайной физической силой, стали в круг и запели:

— Вихри враждебные веют над нами…

Звуки могучей песни огласили здание Бутырской тюрьмы, надзиратели бросились к нашей камере, пытаясь открыть дверь, но не смогли сломить железную силу нашего стража Абрамовича.

Окончив песню, мы открыли камеру, и в нее ворвались стражники и жандармы. Они приступили к распределению нас для немедленной отправки в Сибирь. Так совершилось боевое крещение русской «Варшавянки…».

На вокзале, очищенном от пассажиров, оцепленном полицией, их поджидал особый вагон с железными решетками, специально предназначенный для первой партии ссыльных. Глеб насчитал шесть человек, которые должны были в него сесть: кроме него, Мартов, Старков, Ванеев, Запорожец и еще один революционер, из народовольцев, тоже проходивший по их процессу, — Пантелеймон Лепешинский. Лепешинский, видимо, наслушавшийся уже о «стариках», держался по отношению к их спаянной группе с нескрываемым почтением, и, хотя они сразу приняли его в свой круг, он еще некоторое время оставался для них «чужеземцем», осколком радикальной революционной интеллигенции старой формации.

Пантелеймон с видимым наслаждением упивался разговорами о новом немецком издании «Анти-Дюринга», о том, «что шапка есть в то же время и не шапка», о том, «что в суждениях можно обойтись без формальной аристотелевской логики» и «сдать в архив закон исключительного третьего» и т. д, и т. и.

Коротая время, вспоминали тюремные истории, вызовы на допросы (Кичин допрашивал всех), пели песни, отгадывали города, литературных героев, играли в шахматы.

…Так пролетели мимо окон Самара, Уфа, Челябинск. На одном из перегонов кончилась Европа и началась Азия. Быстрые вагоны железной дороги только еще прокладывали тут путь к цивилизации: станции были полны оборванных татар, башкир, мордвы, черемис. Урал был красив: над железнодорожной колеей то и дело нависали скалы, мшистые, зеленые, мечтающие о весне, теплый воздух с размаху бил в лица, окна открыты настежь, вагон продувается насквозь, кругом зовущие запахи весны. Какой разительный контраст с недавним прошлым, хотя солдаты с ружьями всегда у дверей, всегда на посту, и свобода всего лишь крылатый призрак, поднимающийся тяжело среди уральских скал и медленно парящий, но неизменно исчезающий!

После Челябинска началась Великая Сибирская дорога — трое с лишним суток глухой обнаженной степи, без признаков жилья, пейзаж из земли, неба и вкусного воздуха. На станции Обь пришлось выходить из вагонов и переправляться через реку на лошадях, и остов недостроенного моста на фоне северного неба казался дерзким вызовом необжитому, холодноватому краю.

Между Омском и Томском Барабинская степь поразила их. Какие просторы! Какое будущее перед-этим громадным необжитым краем! Вторую половину пути Глеб, как водится, думал уже о том месте, куда направлялся. Многое волновало его. Получил ли Старик его телеграмму? Он уже в Красноярске. Там же и Тоня. Они должны будут их встретить. Разрешат ли дальше ехать за свой счет? И куда? Удалось ли их матерям выхлопотать для них хотя бы не самые далекие губернии? Тоня должна была бы уже устроиться: окончив фельдшерские курсы, она выбрала для работы Красноярский переселенческий пункт.

В Красноярск прибыли 4 апреля утром, и Глеб сразу же принялся высматривать в толпе, встречавшей поезд, Тоню и Старика и, конечно, увидел их! Они были веселы, выглядели прекрасно, кричали какие-то приветствия. Поговорить же, к сожалению, не пришлось — охрана решительно оттеснила их, и Глеб видел уже издалека, как жандарм остановил Старика и стал что-то с подозрением у него выспрашивать.

«Как бы не было лишних неприятностей», — подумал в расстройстве Глеб.

Встреча им была уготована просто экзотическая. Кордон стражи из Москвы с обнаженными шашками дополнялся теперь извне местными казаками, образовавшими сплошную стену, ограничивающую небольшой загончик на станционной площади, где стояли несколько простых телег с соломой. «Стариков» и Лепешинского (он под их влиянием почти полностью отрекся от своих народовольческих взглядов) усадили на эти телеги и направили прямехонько в красноярскую тюрьму.

На следующий день после приезда Глеб подал от своего имени и от имени остальных «стариков» прошение енисейскому губернатору. В нем содержалась просьба «разрешить ему и его товарищам сняться в фотографии г. Красноярска». Фотография Кеппеля-Аксельрода была назначена заранее и была известна как место свиданий политических ссыльных с родными и товарищами. Надзиратель Козьмин, однако, тоже не дремал и доложил уже полицмейстеру Гирину, что заключенные используют фотографию для встреч с «посторонними». Прошение Глеба было оставлено без последствий.

Но было получено разрешение на свидание с сестрой и матерью, тоже прибывшей в Красноярск.