Ксения

Я указал панне Марине на ее ошибку, но она не захотела слушать меня. «Если вам не нравится то, что я делаю,— сказала она,— то я не задерживаю вас при себе». До чего же горько мне это было слышать! Я напомнил ей о кольцах, которыми мы обменялись. «Ах, это? — сказала она с безразличным видом.— Так возьмите ваше колечко, оно мне не нужно». Я тоже вернул ей кольцо, и она равнодушно бросила его в сумку. Как я страдал! Все было мне немило. Я многое сделал для этой женщины, в ответ получил черную неблагодарность. Тяжелые мысли одолевали меня. Зачем я оказался в этой стране, чего добился? Мне уже много лет, а я брожу бесприютный по свету и все воюю, воюю. Куда мне теперь податься, кому служить? Судьба подарила мне встречу с женщиной, которой я мог посвятить всю жизнь, но мои услуги оказались излишними. Я никому не нужен. Никто меня не ждет. Мать умерла в прошлом году, а наш ветхий дом, как мне рассказывали, пошел в уплату долгов. Я лишился последнего крова и не знаю теперь, где коротать оставшиеся дни. Лучше бы мне погибнуть на поле боя. Но за кого сражаться? Я так устал, ничего мне не мило, и я молю господа бога, чтоб он послал мне тихую смерть во время сна...»

*

Месяца августа на 22 день поднялось над Москвой ярое солнце. Солнце разное бывает поутру. В тот миг, как выкатится по-над дальним лесом, разный в нем разгорается свет. Алый, брусничный, маковый, вишневый, червчатый, багровый. В это же утро выглянуло солнце незаметное, белое, но не успело и трех ступеней по небесной лестнице миновать, как налилось неожиданным блистаньем и разом выплеснуло его на город, реку, окрестные поля и леса.

В этом сияющем свете запестрило и засверкало воинство, сошедшееся под Москву. И было тут много народов. Поляки, венгерцы, ливонцы, швейцарцы, немцы. Запорожские, донские, волжские казаки. Из разных городов русские люди. Все это воинство делилось на две рати. Одна хотела соединиться с засевшей в Кремле шляхтой, другая жаждала выгнать захватчиков из Москвы. Бой предстоял смертный. Все понимали это и часто крестились, взглядывая на солнце и спеша насытиться его нестерпимым, но живительным светом.

Понимало это и солнце и не жалело своего сиянья, наделяя им каждого, кто шел в сражение.

Вперебой забухали пушки, и поля московские покрылись белыми клубами дыма. Лязгнуло оружие, закричали всадники, конные сотни понеслись друг на друга со всех сторон. Битва началась...

*

Нечай Колыванов со своими казаками томился в стане Трубецкого. После того как бежал от Москвы Заруцкий, князь Трубецкой сделался главою казацких таборов. С Заруцким ушли те, кто думал лишь о том, где легче и наживнее промышлять воинским делом. Помогал Заруцкий Болотникову, помогал мнимому Дмитрию, помогал польскому королю, помогал первому ополчению, но Пожарскому помогать не захотел. Заруцкий бежал к панне Марине и замыслил возвести на трон ее малолетнего сына.

Князь Трубецкой хоть и ждал ополченцев, но идти под руку Минину да Пожарскому не хотел. «Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба да радение ни во что будет»,— горько сказывал князь. Но до мужика Минина Трубецкому было далеко. Минин, хоть и в летах, как на крыльях летал посреди войска, звал русских людей на победу и голову свою ради этого не страшился сложить. Ну а Пожарский давно уж известен стал как отважный и умелый воитель.

Князь Трубецкой был ленив, опаслив, в бой идти не спешил. Его казаки стояли у Крымского двора и смотрели, как на поле подле Новодевичьего монастыря кипела битва. Там дрались ополченцы Пожарского.

— Гляди-кось, наши ломят,— говорили одни.

— Нет, ляхи,— возражали другие,— Видишь, железо блестит, то ляхи в панцирях.

Нечай негодовал. После того как судьба раскидала их с Михаилом, он оказался в Диком поле за Белгородом и зажил казацкой жизнью. Сухой степной воздух, родниковые воды да воля оживили и укрепили его. Казаки полюбили его за лихость и смелость и выбрали атаманом. В те дни, когда Михаил и Пожарский бились с наемниками в горевшей Москве, Нечай спешно двигался к ней со своими сотнями.

Да не успел. Вместо города увидел черное пепелище, от своей избы и печки не выискал, а от знакомых стрельцов услышал про гибель семьи. С тех пор Нечай не уходил от Москвы, обжился в казацких таборах и ждал дня, когда мог кинуться в бой, не думая о горькой своей судьбе, а ища лишь спасения отечеству.

Но Трубецкой медлил. Нечай ездил к нему и говорил:

— Пора выступать, воевода, наших к реке прижимают.

— Да нешто это наши? — с усмешкой спрашивал Трубецкой.— Кабы наши были, стояли бы рядом. Не я ли звал Пожарского в таборы? Вместе кулаком бы и ударили. Да он славу один хочет взять. Пускай же нынче поучится, как без князя Трубецкого воевать.

— Время ли местничать? — с тоской возражал Нечай.— Пожарский правильно встал. В кучу нельзя сбиваться, лучше с обхватом бить. Он тебе пять сотен прислал. Не о себе, о деле нашем думает.

— Еще б не прислать,— сердился Трубецкой.— У него войска втрое больше, чем у меня. Сыты, обуты, железом наряжены.

— Дозволь, князь, маленько ушибить ляхов,— просил Нечай.