Ксения

— Где же тебя искать? — спросил Михаил.

— Сейчас в Новодевичий,— ответила княгиня за сына.— К Ксенюшке. Она нас схоронит. Ксенюшка-то и полечит его.

На душе у Туренева потеплело. Он улыбнулся.

— Полечит. Она и меня лечила.

— Тебя? — слабо удивился Пожарский.

Туренев вдруг сделался робким. Проговорил, запинаясь:

— Ты, князь, как увидишь царевну, поклон передай. Туренев, мол, Михаил, бьет поклон. Может, она и помнит. Туренев, скажи. Которого в лавре на ноги ставила...

— Ладно,— сказал Пожарский.— Бог тебя храни. Мы еще вернемся.— Глаза его блеснули.— Мы еще заживем на Москве...

Гудело над городом ярое пламя, звонили отчаянно последние колокола, все шире раскрывалась черная угольная даль, и только Кремль высился посреди уходившего в землю города, горячо полыхая соборными главами и протыкая дымы перстом Ивана Великого...

*

Земля русская поразилась сожженью Москвы. Черный тяглый нижегородец Козьма Минин перестал спать с той поры. Ночью чудилось ему, что горит трава во дворе и сама земля, а из того огня выходит пребелый конь и вещает ему человеческим голосом: «Вставай, Козьма, бери меч и садись на меня, поедем Москву спасать».— «Какой же меч? — возражал Козьма.— Я не воевал сроду».— «А теперь повоюешь»,— отвечал конь. Козьма вскакивал и бежал в сени пить воду.

— Занедужил? — спрашивала жена.— Чего прыгаешь?

Минин ложился спать, но опять приходил конь и звал его ехать. Утром Минин вставал с тяжелой головой и дивился, что ему, а не боярину сановитому снятся такие сны.

Когда же внезапно избрали его в земские старосты, подумалось Минину, что конь приходил неспроста.

А Москва все была под шляхтой. Да уж и не только Москва. Пал Смоленск. Литовский гетман Ходкевич повел из-под него войско на помощь Гонсевскому. Гонсевский заперся в Кремле среди пепелища, сошедшиеся со всех сторон ополченцы не могли его одолеть. Много было среди русских раздора. Заруцкий, служивший и тем и сем, клялся теперь, что стоит за Москву против поляков, сам же склонял народ к тому, чтоб принес он присягу малолетнему сыну панны Марины «царевичу» Ивану. В Пскове вынырнул новый Дмитрий, теперь уж третий по счету, сразу намутил воду, и кое-кто присягнул ему. От своих же по наговору погиб Прокопий Ляпунов. Оттого и мялись под Москвой ополченцы, наскакивая по временам на врага, но не сообща, а порознь.

Козьма Минин стал говорить смелые речи и звать людей на спасение Москвы.

— Земли наши разорены, люди пленены и посечены. Бог хранил наш город, но для того, чтоб спас он другие. Спокойно ль сидеть нам в тишине и довольстве? Придут и нас выжгут, поубивают. Давайте же соберем воинство! Разделим на три части все, что имеем, две части воинству отдадим, одну себе на потребу оставим!

Козьма выложил свои деньги да украшения жены не пожалел. Колты золотые, шитье аксамитное, перстник в казну воинскую пошли. Снял еще из угла образ богоматери Казанской в серебряном окладе и туда же отправил.

Вслед за Мининым понесли в съезжую избу свои богатства другие нижегородцы. Козьма пришел домой довольный, раскрасневшийся, жене сказал:

— Слышь, Татьяна, а верно мне снился сон. Будет у нас ополчение. Князя Пожарского хочу на воеводство звать. Он в Мугрееве недалеко от нас сидит. Как расшибли ему голову на Москве, так до сих пор оправляется. Сначала в лавре лежал, а теперь у себя в Мугрееве...

*

С января начинается новый год. Но это по-нынешнему. В те времена год с сентября считался. Месяцам-то и дела нет, чего с них люди считают. Месяца меж собой не местничают, каждый в своей грядке сидит, свои плоды выращивает.

Она любила январь, в январе ее именины, Аксинья-весноуказательница, Ксения-полузимница. Про этот день говорили: «Какова Аксинья, такова и весна». По своей жизни помнила, что дни все были хорошие. Хотя бы тот, когда на белом, изукрашенном инеем дереве запел подаренный батюшкой соловейчик. А небо так густо синело, что холодело в груди. И все несли подарки, целовали и пели песни.

Шли перед ее глазами далекие сладкие картины. Братец, братец, где ты? Куда сокрылся? Все голос звенит твой в ушах: «Вот вырасту, Акся, счастливой сделаю тебя». И Оленка, подружка милая, не ты ль в землю сырую легла, не твой ли сынок Ивашка бормочет во сне: «Маська, маська...» А где ты, Марфинька, где вы, Марьица и Ульяна, живы ли вы иль ушли навсегда? Одна Настасьица голосок подает, у нее с Терешкой все ладно. Дожить бы вам до хороших дней, молодые.

В январе она кончила вышивать архангела Михаила. Выведенный в жемчужно-сером мерцанье, архангел смотрел просветленно, но в то же время печально и строго. Она любила с ним говорить и самое тайное открывала без страха.

— Он мне поклон прислал, вот ведь чудо. Я знаю, мы с ним повстречаемся снова. Помнишь, весна была, я только вышивать начинала...

Те мартовские дни часто являлись перед ее внутренним взором. Сначала грохот пушек, яростный крик над Москвой. Потом разом вставшее пламя великого пожара. Снег вкруг монастыря сделался трепетно-красным. По этому снегу юркнул в ворота черных! возок. Словно ждали его. Приотворились ворота и тотчас захлопнулись.