Ксения

— Прости,— сказал Михаил.— Но мне некуда звать тебя, я лишен дома.

— Ты снова в опале?

— Близко к тому. Я, правда, могу угостить тебя медом, в Китай-городе много питейных мест.

— Что ж,— согласился Свербицкий,— в Париже тоже предпочитают говорить в кабачках. Могу ли я отпустить

солдата?

— Да,— сказал Михаил,— пока я с тобой, тебе ничего не грозит.

Они сели в темный угол питейной.

— У вас опасно? — спросил Свербицкий.

— Как видишь. Не в добрый час ты сюда приехал.

— Недобрый российский час длится который уж год,— сказал Свербицкий,— Помнишь краковские наши разговоры? Я вижу, покой не настал. Я, правда, и не надеялся. Вся эта затея с царствованием Владислава пуста. Сигизмунд никогда не отпустит его в Москву, он сам хочет занять российский престол. Но ему бы хоть час потолкаться в московском народе. Как найти выход? Бояре присягнули Владиславу, народ недоволен, поляков пустили в Кремль, а теперь хотят выгнать. Согласись, ведь Гонсевский давал присягу. Что делать ему теперь? Он не может оставить город, король накажет его. Я знаю Гонсевского, он неплохой человек. А сколько невинных поляков перебили при Самозванце? Я вижу, все снова к тому идет.

— Я прошу тебя,— сказал Михаил,— уезжай. Завтра же уезжай.

— Но я не видел еще образцы!

— Ты можешь их не увидеть вообще. Если поднимется драка, тебя не пощадят, а я не смогу тебя защитить.

— Я бы тебя защитил,— сказал Свербицкий.

— Не уверен,— возразил Михаил. — Ты знаешь, что такое разъяренная толпа? Она сметает все на пути. Как говорится, лес рубят, щепки летят. Уезжай, Анджей. Покинь, по крайней мере, Москву. Я дам тебе грамоту с печатью одного человека, она обеспечит свободный проезд через заставы ополченцев.

— Кто этот человек?

— Князь Пожарский.

— О таком я не слышал.

— Еще услышишь.

— Так, стало быть, ты в заговоре против бояр? — спросил Свербицкий.

— Нет, Анджей, это не заговор, это другое. Тут вся земля поднялась.

— Но как же твой идеальный город? Ты хотел строить. Я тогда возражал тебе, а в душе радовался. Вот думал я, человек, который не увлечен общим теченьем. Хоть его все равно снесет, но он борется. На таких пловцах, быть может, и держится высокое назначение человека, ибо он не покорная щепка, а человек...

— Я не забыл о городе,— тихо сказал Михаил.— Хотя отчасти ты прав, что-то во мне переменилось... Кстати, я к тебе с большой просьбой, Анджей. Помнишь ли, что я занимался картой Москвы и московских земель? Эти карты готовы. Как они убереглись, я и сам не знаю, голландец один сохранил. Правда, самозрительная труба исчезла. Так я о картах. Их надо бы напечатать, но нынче я с этим не слажу, а что будет завтра, не знаю. Ты бы помог мне, Анджей. Сам знаешь, что это такое. Первая карта России! Я передам чертежи тебе, а ты уж найди печатника. Даст бог, свидимся, я с тобой рассчитаюсь.

— Хорошо,— ответил Свербицкий.— Карта дело святое. О расчете не думай. У меня есть в Париже знакомый печатник, я думаю, он согласится. Хороших московских карт мы еще не видали. Я знаю лишь карту Меркатора, да ты говорил, что она плоха.

— Да, это самая неточная, но забавная карта.

— Под твоим именем напечатать? — спросил Свербицкий.

— Нет. Помяни в ней Федора Годунова. Он славный был юноша, только ему благодаря я и мог заниматься чертежом.

Они помолчали.

— Знаешь ли что о Марине? — спросил Свербицкий.

— Она в Калуге. Родила наследника, его там царем называют, да, боюсь, не видать ему царства. И мал, и беззащитен. К царевичам нынче сурова судьба.

— Ну а твоя дева?

— Какая дева? — не сразу понял Михаил.

— Та, что по ночам снилась. Или не снится уже?

Михаил улыбнулся, но ничего не ответил.

— Так на чем мы с тобой сошлись? — спросил Свербицкий.

— Ты должен уехать, Анджей,— твердо сказал Михаил.

*

Князь Пожарский остановился не в своем доме, что подле Лубянки, а недалеко, на малоприметном подворье купчика Хлыщева. Так было сподручней. Хоть никто не ждал Пожарского в Москве, а все же опасно. Исподволь надо было вершить дело.

Жена Прасковья осталась в Зарайске, а мать, княгиня Марья, с Москвы не съезжала. Вот и повадилась бегать к сыну. То пирожка сладкого принесет, то медку, то огурчиков малосольных.

Пожарский с Туреневым каждый вечер говорили про свое дело. Княгиня Марья на них любовалась.

— Ах, соколики, хороши! А тебя, Михалка, видала я в государевых палатах. Я тебя помню. Что это глаз У тебя вмялся? Кто тебя палкой ткнул?

— Матушка,— намекал князь Дмитрий,— не ровен час, в доме какой нелад. Пошла бы посмотрела.

— И-и, Митенька, мой дом не твой,— возражала княгиня.— У меня порядок. У Парашки нашей небось по-прежнему все кувырком? Видит бог, зря я тебя на ней поженила.

— Все путем, матушка, все путем, — успокаивал Пожарский.

— Да каким путем? С такой ленью, как у Парашки, будет ли все путем? Эх, Митька, хорош ты молодец! Одна невеста для тебя была, но развел господь ваши дорожки. Теперь бы, пожалуй, ты на ней и женился, да уж куда! Детей полна корзина. А ведь кто знал, что одна останется? Болею я за нее, Митя. Да не кривись. Я знаю, по ней ты скучал...