Ксения

Москва еще помнила восстание Хлопка. Тогда мятежники подошли под самые стены, трудный бой достался боярам. Главный воевода погиб, но Хлопка схватили и предали казни. В те дни, как и в нынешние, москвичи жили будто в осаде. По улицам влекли пушки, трусила конница, валом валили ратники. Только нынче было куда хуже. Зрела по углам смута, вырывалась криком на площади: «Царь законный идет!» Тотчас на крик кидались сыскные, хватали безумца, тащили в Пыточную башню. Но все больше и больше народу переговаривалось между собой. Все больше путивльских грамот ходило по рукам. Царевич Дмитрий говорил в них о чудесном спасении, звал под свою руку, сулил благостную жизнь. Поговаривали, что и царь получил такую грамоту. И в ней было сказано, чтоб отказался он от престола, коим завладел неправдой. А коль откажется, то истинный сын покойного Иоанна Васильевича окажет ему милость, пожалует поместьями, в коих тот сможет жить с ближними в покое и достатке. В неких домах уже пили здравие нового государя, а люди в них жили столь знатные, что никакой сыск к ним не мог подступиться.

Новый юродивый появился в Москве, по имени Пронка Тихий. Раньше знавали его как стрельца Протатуя, а по смерти жены да детишек своих скривился он умом и распахнул людям душу. Пронка не кричал, не скакал козою, а тихо втолковывал каждому встречному:

— Скажи, мил человек, на кого взвел напраслину? На кого извет написал, кого продал? Я-то товарища своего погубил, деньгу за то хотел взять, а взял, видишь сам, светлое житие.

На всех говорил Пронка без страха. У дома Шуйского полдня стоял и нашептывал:

— Ты, Шуйский, зачем дома сидишь? Иди царя нового встречай. Ты ему грамоту слал, в гости звал. Гостей надо встречать за околицей. Да Борису-то повинись, повинись, Вася. Ты его предал. А повинись. Я тоже предал, но повинился.

Перед воротами Басманова толковал:

— И ты, Петя, предашь. Зря едешь к войску. Все равно переметнешься. Лучше уж повинись да сиди дома.

Многие, кому предвещал Пронка Тихий, перебежали к Самозванцу. И князь Мосальский, и дьяк Сутупов, и князь Долгоруков по прозвищу Роща. Народ Пронку бить не давал, слушал да соглашался.

— Верно речет Пронка, измена кругом, наговор.

Пронка обводил толпу кротким взором и тихо предлагал:

— А повинитесь. У каждого грех на ближнего.

— Неужто нет ни одной души не продажной? — спросили его.

— Есть, есть,— закивал головой Пронка.

— Кто ж, назови.

— Немотствую,— ответил Пронка.— Есть одна душенька, да произнесть не могу. Грязен язык мой, не в силах коснуться белого имени. А знайте, есть, и страданья за всех она примет.

— Баба, что ль? — спросили из толпы.

— Душа,— ответил Пронка.

Солнце перед закатом наливалось малиновым холодом, а в самой середине его вызревала белая льдинка. Народ дивился: «Дырка, что ли, провертелась в светиле?» Потом чуть не черный обод схватывал закатный шар, и он падал за купола, оставляя вкруг них желтое небо.

*

Ночью на лавку скользнула Оленка и зашептала жарко:

— Акся, ты спишь?

Нет, она еще не спала, а лежа перебирала перед глазами теплые хрусталики. Каждый хрусталик раскрывался и выпускал милое сердцу виденье. То братца улыбающееся лицо, то вольный осенний лес без единого человека, то расшитую жемчугом пелену, то огромное преображенное инеем дерево, и чей-то голос, от которого сжимается сердце, и чье-то закинутое вверх лицо...

— Акся, Акся...

— Ну что тебе?

— Акся, мне говорить надо. Весточка от Нечая...

— Да что ты? Вот радость-то! Кто ж тебе передал?

— Да опять же Ступята.

— Ступята? — удивилась Ксения.

— Весь дрожал от страху, коленки аж подгибались.

— Ну и Ступята! Такой тихий с виду.

— А ему некуда деться. Наказали, вот и отдал.

— Что ж пишет Нечай?

— Акся, я, право слово, боюсь.

— Что ты, ладушка?

— К той весточке другая приложена, сургучом запечатана, а Нечай пишет, что это тебе.

— Мне? — Она села на постели.— Да что ты выдумала, Оленка, кому придет в голову...

— Смотри, смотри.— Оленка дрожащей рукой совала бумаги.

В углу под ликом богородицы синим да темно-алым мерцали лампады, но свет их был слишком слаб.

— Свечку неси,— шепотом приказала Ксения,— да возьми заставник, чтобы в горнице не увидали.

Пристроили в головах свечу, заслонили заставником. Письмо было послано в бумажном кармане, в нем же лежал еще один, сургучом запечатанный без единого росчерка поверху.

— Нечаево, что ли, читать? — спросила Ксения.

— Читай, читай!

Быстро пробежала глазами: «Любушка... скушен без тебя... великими ратными трудами... авось снизойдет божья милость... не дольше, чем к лету...» И вот главное: «Что приложено, любезна будь, передай той, кого звали мы промеж себя Гориславенкой, и пусть почитает она, ибо писано то важным человеком».

Строго спросила:

— Кто эта Гориславенка?

Оленка покраснела.

— Тебя мы с Нечаем так звали, чтоб вслух имени твоего не говорить. Он выдумал. Гориславенка... Глаза, говорит, у нее горят, пусть будет Гориславенка...

— Ладно.— А сама ломала сургуч, вынимала из кармана бумагу.

— Ой, да тут не по-нашему! — изумилась Оленка.

— Иди на свою лавку,— сказала Ксения.— Я сама.