Ксения

Месяц март перевальный, в марте день с ночью равняется. Раньше с марта год начинали. До Симеона Гордого, сына Калиты, держался на Руси этот обычай. В древние времена март суханем звали, оттого что небо ясно, мокрого с него не валит. Теперь протальником кличут. Сходит с земли белый цвет. После Герасима-грачевника птица валом валит. Сороки стрекочут, овсянки пиликают. Да и народец поет: «Приди, весна красная, с милостью великой, со льном высоким, с корнем глубоким, с хлебом обильным». В печах жаворонков пекут ребятишкам, вместо глаз изюминка, вместо хвоста леденец. Жаворонок звонкая птица, в старых еще писаниях сказано: «О жаворонок, летняя птица, красных дней утеха, возлети под синие небеса, посмотри к сильному граду Москве, воспой славу...» Да и про скворца б не забыть, поставить ему скворешенку. Увидал скворца, знай, весна у крыльца. Да и прочие пичуги тут уж как тут. Долго летели, долго добирались, крыльями намахались, вниз насмотрелись. А внизу-то все дым да гром, люди меж собой бьются. Иной раз на птичий звон задерут головы, остановятся, а потом опять друг друга дубасят. Сорока сказала: «Это из-за меня, из-за меня. Я одному одно сказала, другому другое, третьему третье, всех перессорила». Скворец с жаворонком сказали: «Это из-за нас. Одни твердят, что скворец лучше поет, другие, что жаворонок. Вот и пошли в кулачки». А овсянка пискнула:

«Я-то здесь ни при чем». Март птичий месяц, в марте белая птица аист подумывает, где свить ей гнездо. Летает, смотрит, а негде. Одни горелые трубы стоят.

*

— Федя, Федя! Знаешь, беда какая? Вымышленника твоего Туренева в пытку взяли!

— Да что ты, откуда знаешь, Акся?

— Я случаем. Он ведь жениха мне искал. Я и спросила вчера у батюшки. Так он на меня рыкнул: «Туренев изменник. С вором сошелся. Я в пытку его отправил».

— Вот напасть! — Федор отер мокрый лоб.— Батюшка совсем пошатнулся. Каждый день чудеса вытворяет.

— Федя, беги к нему, а то и мне нескладно, свата кидают в Застенок. Обидно мне.

— Да уж пойду,— мрачно сказал Федор.

Но Годунов не хотел слушать сына.

— Я тебе сказываю, как дело было. Раз пустили, значит, с вором связался, крамолу нам принес. Сыск у него сделали, бумаг да книжек пропасть, вредные все.

— Какие ж?

— Безбожные писания, сплошные цифири, черная магия.

— Батюшка, что говоришь? — возразил Федор.— Я видел книжки его. То все науки по числам да по зодчеству, нужные нам для построек.

— Аль я не смыслю? Мал еще учить-то меня! — сказал Годунов.

— Батюшка, я поручусь за Туренева, отдай его мне. Все выспрошу, как надо. Если повинен, накажу.

— Ты хоть кого наказал? Лишь только перечишь. У царя на Руси крепкая должна быть рука. Дай тебе царство, холопа забалуешь, устои в труху превратишь.

— Батюшка, уступи мне Туренева, мне карту с ним делать.

— Какая карта? Не до того сейчас. Поди на свою половину.

— Не пойду,— угрюмо сказал Федор.

— Не пойдешь? — Годунов приблизился к сыну, задышал тяжело.— Аль ты забыл, что я царь? Аль ты забыл, как с сынами некогда поступали?

— Нет, не забыл! — Федор дерзко вскинул голову.— Однако тебе не с руки поступать так, батюшка. Много ль наследников у тебя?

— Поколочу, Федька, ей-богу! — выдохнул Годунов.

— Отдай Туренева! — крикнул, побелев, царевич.

— Ты, ты...— Годунов пошатнулся.— Кричать?..— Без сил опустился на лавку.

Федор потупился.

— Батюшка, прости. Не сдержался...

— Поди, — прошептал Годунов.— Видеть тебя не хочу. Никого...

— Акся тоже велела за свата просить,— сказал Федор.

— Никого...— повторил Годунов.

Федор повернулся и вышел.

*

Раскинув окровавленные, истерзанные руки, Михаил лежал на пласте прогнившей соломы. В тусклом горении плошки над ним отблескивал мокрый каменный свод. «Это твой идеальный город,— говорил он себе.— Застенок. Город-застенок. Он крепок, он простоит века. Город мертвецов». Провел ладонью по телу, нельзя и выделить больное место. Болит и саднит все. Суставы вывернуты, спина и грудь исполосованы кнутом, кожа на запястьях содрана. Палач успокаивал: «Не сильно тебя приказали, малый. Велели беречь, так что я помаленьку. Одначе, если не одумаешься, через седмицу всерьез примусь». Еще две пытки. Будут рвать раскаленными клещами, ломать ребра. Это он знал. Знал это каждый русский, каждый от пытки не заговорен, каждому свой час. А он и забыл, что русский. По чистым мостовым привык ходить в башмаках с пряжками. Подумал про книги. Книги, конечно, растащат, а то и пожгут. Хорошо хоть «окуляр» догадался спрятать. На него уж многие зарились. Еще бы, диковина! Жалко, царевичу не успел показать. Надо бы передать ему словцо, что «окуляр» в доме у знакомого голландца на Кукуе. Вступался ли за него царевич? Верно, вступался. Да не те времена, чтоб из Пыточной башни выпускать. Черное, черное время! Вот и его коснулось своим крылом. А до того ходил как завороженный, не вмешивался никуда, не льнул ни к тем ни к этим. Верно ли сделал, что вернулся? Выходит, что не верно. А сердце-то все равно говорит, верно, верно. Помирать, так дома. А может, еще и не помирать...